— Лодку тянет налево — трудно удержать курс.

— Не надо так волноваться! — кричит в ответ командир.

Он стоит еще некоторое время рядом с люком, ведущим в боевую рубку, затем 
склоняется над столом с картами. Немного спустя он подзывает штурмана. Я уловил 
лишь:

— Нет больше никакого смысла — мы и так почти не продвигаемся.

Командир ненадолго задумывается, потом объявляет через громкоговорители:

— Приготовиться к погружению!

Помощник на посту управления, уцепившийся, подобно усталой мухе, за 
распределитель воды, подаваемой в цистерны, со вздохом облегчения вскакивает на 
ноги. Из люка появляется шеф, и отдает свои распоряжения. Слышен лишь плеск 
воды в трюме и удары волн, бьющих по лодке, как в барабан, и при внезапно 
наступившем затишье это биение кажется значительно громче. Через люк рубки 
врывается душевой поток, с вахтенных, спускающихся с мостика, капает вода. Двое 
из них тут же встают к управлению рулями глубины, первый вахтенный офицер уже 
отдает команду:

— Погружение!

Воздух со свистом вырывается из емкостей погружения. Нос лодки стремительно 
наклоняется вперед. Трюмная вода с бульканьем устремляется следом. Боевую рубку 
потрясает сокрушительный удар, но следующий уже звучит приглушенно, а другие и 
вовсе приходятся мимо. Рев и бурление нарастают, потом наступает тишина.

Мы застыли без движения, ошеломленные внезапной тишиной. Наступивший покой 
подобен толстой прослойке между нами и какофонией, разыгравшейся наверху.

Лицо первого вахтенного выглядит так, словно покрыто струпьями. Бескровные, 
бледные губы, глубоко запавшие глаза. На скулах осела соляная корка. Тяжело 
дыша, он сматывает с шеи разбухшее от воды полотенце.

Глубинный манометр показывает сорок метров. Но его стрелка движется дальше по 
шкале: пятьдесят метров, шестьдесят. На этот раз в поисках покоя нам надо 
опуститься глубже. Лишь на семидесяти метрах шеф ставит лодку на ровный киль. 
Вода в трюме отхлынула на корму, потом — снова в носовую часть. Постепенно ее 
бултыхание улеглось: бурчание и плеск в трюме прекращается. Консервная банка, 
которая каталась во все стороны по плитам палубы, теперь лежит неподвижно.

— Лодка выровнена, — докладывает командиру шеф.

Первый вахтенный офицер оседает на рундук с картами, его побелевшие руки, 
утратившие свой цвет, слишком уставшие, чтобы стянуть мокрую одежду, свисают 
между коленей.

Над нами семьдесят метров воды.

Мы теперь так же неуязвимы от ударов волн, как оказавшиеся в мертвой зоне 
артиллерийского орудия недосягаемы для снарядов. Океан защищает нас от самого 
себя.

Командир поворачивается ко мне:

— Можно не держаться.

И тут я замечаю, что я все еще крепко цепляюсь за трубу.

Стюард приносит блюда к ужину и начинает устанавливать ограждение по периметру 
стола.

— Эй, там, к черту загородки! — прикрикивает на него шеф и, дотянувшись до них 
с быстротой молнии, сам убирает их.

Батон хлеба, принесенный стюардом, от влаги почти целиком превратился в плесень.
 Надо отдать должное коку: он регулярно стирал своей вонючей тряпкой для мытья 
посуды зеленые островки плесени, ежедневно появлявшиеся то там, то сям на 
коричневой корке — но это не сильно помогло. Хлеб насквозь пронизан плесенью, 
как горгонзола. Уж показались желтоватые отложения, похожие на серу.

— Не надо негодовать на плесень. Она полезна для здоровья, — говорит шеф и 
добавляет с энтузиазмом. — Плесень — такое же благородное растение, как 
гиацинт! В нашем положении мы должны радоваться всему, что сможет тут 
произрасти.