спасения жизни наших 330 тысяч товарищей.

Мой собеседник молчал. Я сказал после небольшой паузы:

— Я не знаю намерений верховного командования. Но одно во всяком случае ясно: 
нам нельзя сидеть сложа руки. Это война. Как солдаты, мы должны выполнять свой 
долг.

В душе я чувствовал себя неловко, давая такой ответ. Он обходил существо 
вопроса, поставленного солдатом. Зачем мы вообще находились здесь, на берегах 
Дона и Чира? Почему мы стремились взять Сталинград? Ради чего и здесь, и в 
котле ежедневно сотни, тысячи гибнут или становятся калеками, голодают и 
замерзают? От этой главной проблемы я пытался своими речами отвлечь собеседника.
 Но это не было ответом. Эти вопросы терзали и меня, какие бы усилия я ни 
употреблял, чтобы от них отмахнуться. Правда, они еще не одолели меня 
окончательно, не побуждали ни к каким выводам. Традиция, представление о долге, 
сочувствие к товарищам, находившимся в котле, — все это брало верх над голосом 
разума. К тому же в непосредственной близости от нас началась интенсивная 
подготовка деблокирующего удара. Это внушало надежду, вызывало подъем. Может 
быть, в течение двух недель мы справимся с бедой. «Вслед за декабрем всегда 
приходит снова май»[53 - Слова из песни, которую по приказу Геббельса 
передавали по немецкому радио во время Сталинградской битвы.] — таковы были 
слова солдатской песни, которую, правда, у нас уже никто не пел, но которую 
почти ежедневно передавали по радио.




Новая атака на реке Чир


Все лихорадочно ждали дня, когда деблокирующая армия нанесет удар. Между тем 
«май» все еще маячил в недоступной дали. У нас же было лишь начало декабря в 
буквальном смысле этого слова и соответственно обстояли дела. После того как 
336-я пехотная дивизия заняла позиции слева от нас, сильные советские части 
нанесли удар на ее участке. Дивизия была оттеснена. Этим была создана угроза на 
нашем левом фланге. Правда, 11-я танковая дивизия восстановила положение. Но 
тем временем пламя пробилось в другом месте, и его тоже должна была погасить 
11-я танковая дивизия. Она и впрямь превратилась во фронтовую «пожарную 
команду», которая спешила туда, где под натиском противника грозила порваться 
тонкая нить нашей обороны. Однако в этих дневных и ночных маневренных сражениях 
она тоже была сильно потрепана. На нашем участке мы ее больше не видели, хотя 
крайне нуждались в поддержке танков ввиду все более усиливавшихся атак 
противника. Плохо обстояло дело на придонском плацдарме. Он все больше 
суживался, чувствовалось, что вскоре придется его очистить. Все это снова 
значительно ухудшило настроение. Если несколько дней назад прибытие наших 
танков способствовало подъему духа, то теперь настроение падало быстрее, чем 
когда-либо раньше. Стало обычным, что солдаты без разрешения покидали свои 
позиции. Нам доносили об отказах повиноваться. Все были охвачены страхом перед 
пленом. Офицеры также стремились как можно быстрее выбраться из ловушки.

Тем временем проводная связь с котлом была прервана. Зато непрестанно поступали 
радиограммы. Генерал-майор Шмидт вызывал офицеров и писарей из штаба. Они 
летели из Морозовска в котел на самолетах, обеспечивавших его снабжение. Одна 
из радиограмм начштаба гласила:



«Командиру полка связи 6-й армии полковнику Шрадеру немедленно вылететь в котел,
 ему надлежит заменить заболевшего начальника связи армии».


Так как наш штаб тем временем перешел из Тормосина в Морозовск, то я передал 
радиограмму туда обер-квартирмейстеру армии. Не прошло и часа, как оттуда 
радировали, что полковник Шрадер рапортовал о болезни. За две недели это был 
уже третий случай, когда старший офицер 6-й армии в сущности дезертировал.[54 - 
Трудно судить о моральном облике военачальников вермахта, отказывавшихся 
сражаться в котле. Быть может, речь шла не о трусости, а о понимании 
безвыходности положения. Во всяком случае, преданность Гитлеру, которую в эту 
пору проявили многие офицеры и генералы, усугубила, а отнюдь не облегчила 
участь окруженных. (Прим. ред.).] Начальник штаба генерал-майор Шмидт 
потребовал, чтобы полковник Шрадер был предан военному суду. Чем это кончилось, 
я так и не узнал.




Между надеждой и гибелью