бешеной атакой напролом, скорее сложишь голову. Мы должны научиться вести 
штыковой бой.

— Да, — сказал его сосед по койке, унтер-офицер с Железным крестом I степени, 
как мы заметили во время беседы, — этому надо учиться у русских; они мастера 
уличного боя, умеют использовать каждую груду камней, каждый выступ на стене, 
каждый подвал. Этого я от них не ожидал.

В разговор вмешался пожилой солдат.

— Я могу только подтвердить то, что они оба сказали, господин полковник. Ведь 
просто смешно становится, когда солдатские газеты пишут, будто русский совсем 
потерял силы, не способен к сопротивлению. Надо было бы господам редакторам 
погостить у нас денек-другой, тогда бы они перестали пороть чушь.

— До сих пор мы посмеивались над русскими, — снова заговорил унтер-офицер, — но 
теперь это в прошлом. В Сталинграде многие из нас разучились смеяться. Самое 
худшее — это ночные бои. Если нам днем удается захватить какие-нибудь развалины 
или одну сторону улицы, то уж ночью противник непременно нас атакует. Если мы 
не начеку, он нас снова выгоняет. Боюсь, нам понадобятся месяцы, пока весь 
город будет у нас в руках, если вообще это нам удастся.

— Наша рота, — сказал пожилой солдат, — понесла такие большие потери, каких я 
за всю войну не видел ни в одной из моих частей. Когда меня ранили, нас было 
еще двадцать один человек. Но и они были утомлены и измотаны. Так что мы и на 
шаг вряд ли продвинемся. В конце концов вообще никто не останется в живых.

Мы оглядели палату. Все кивали головами в знак согласия. Это было более чем 
поучительно, особенно для моего заместителя, который прибыл в Сталинград, еще 
сохранив иллюзии, имевшиеся в главной квартире. Старшина санитарной роты 
подтвердил:

— Господин полковник, так говорят все. На переднем крае, должно быть, ужас что 
творится. Видно это по тому, что привозят много-много раненых и днем и ночью. 
Наши врачи работают до изнеможения, не успевают ни поесть, ни поспать. 
Посмотрите на нашего главного врача. Он еле на ногах стоит.

Перед уходом мы снова открыли дверь в операционную. Устало кивнул нам главный 
врач. Потом он снова наклонился над операционным столом, чтобы вырвать у войны 
еще одну жертву или хотя бы попытаться это сделать.

Молча сели мы в машину. Я хотел еще познакомить моего заместителя с 
находившимся поблизости штабом LI армейского корпуса и после этого проехать в 
расположение VIII и XI армейских корпусов. Во время коротких встреч, которые у 
нас там были, мы видели только серьезные, озабоченные лица. Даже генерал фон 
Зейдлиц, отличавшийся несокрушимой отвагой, по-видимому, был удручен. Полковник 
Клаузиус, его начальник штаба, сказал нам:

— Располагая только такими потрепанными дивизиями, мы ничего не поделаем с 
ожесточенно сражающимся противником; нам не хватает ударной силы. Кроме того, 
наши дивизии доносят, что в бой вступила переброшенная сюда гвардейская дивизия 
противника. Есть и матросы.

— Это донесение передано в штаб армии? — спросил я.

— Разумеется. Я уже поставил в известность начальника оперативного отдела армии.


Мы торопились, нам нужно было ехать дальше. В VIII армейском корпусе мы 
встретились с адъютантом, который нас вкратце информировал об обстановке. Под 
конец повидались с генералом Штрекером, командиром XI армейского корпуса. На 
его участке за последние дни стало несколько спокойнее. Однако Штрекер был 
обеспокоен положением на левом фланге, у итальянцев: им явно не хватало 
вооружения и снаряжения.

К вечеру мы возвращались в Голуби иски и. Я доложил Паулюсу и Шмидту, что мой 
заместитель принял дела. Затем я испросил разрешение убыть для 
четырехнедельного лечения в Фалькенштейн (Таунус).




Встреча в поезде


В третий раз за пять недель я летел на самолете через Харьков в Винницу. На 
этот раз я мчался в Германию. Я вздохнул облегченно, когда в Виннице сел в 
шедший по расписанию поезд в Берлин. Комфортабельно устроившись на удобном 
диване вагона 1-го класса, я смотрел на проносившийся за окном пестрый осенний 
пейзаж. Я даже не вспоминал о партизанах. Я был погружен в мысли о предстоящем