Людвиг сначала не понял. Он был готов ко всему, но не к этому. Генерал, упрямо 
приказывавший держаться, неожиданно проявил интерес к капитуляции. Хотел ли он 
теперь спасти свою жизнь, после того как многие недели отличался точнейшим 
повиновением приказам Гитлера и Манштейна и тем самым содействовал гибели 6-й 
армии?

— Если дело только в этом, господин генерал, — ответил Людвиг, — то думаю, я 
могу обещать вам, что завтра утром, примерно около 9 часов, здесь, перед 
подвалом, появится парламентер.

— Хорошо, Людвиг, займитесь этим, а теперь спокойной ночи.

Никогда в жизни полковник Людвиг не был так озадачен, как этим примечательным 
разговором со Шмидтом. А тот после своей беседы с полковником пришел к Паулюсу, 
однако ничего не рассказал о ходе разговора, а только доложил, что поручил 
Людвигу посредничать в переговорах о капитуляции штаба армии.

Этот факт дорисовывал последний штрих в образе генерал-лейтенанта Шмидта. Еще 
накануне он грозил расстрелом; теперь он был готов сдаться в плен. Его жизнь 
была ему, очевидно, слишком дорога, чтобы у него могло появиться желание 
сражаться с винтовкой в руках. Конечно, противоречие в поведении генералов и 
старших штабных офицеров, которые требовали от солдат сражаться до последнего 
патрона, а сами сдавались в плен без борьбы, было свойственно не только Шмидту. 
Но у него оно проявлялось особенно резко, поскольку никто другой не выступал 
так фанатично и непреклонно против всякой разумной мысли, как этот злой дух 
армии. Таким образом, он проявил свою несостоятельность не только как военный 
специалист, но и в чисто человеческом отношении.




Танк с красными звездами перед универмагом


После того как начальник штаба ушел, появился генерал-майор Роске. Он коротко 
доложил Паулюсу:

— Дивизии больше не в состоянии оказывать сопротивление. Русские танки 
приближаются к универмагу. Это конец.

— Благодарю вас, Роске, за все. Передайте мою благодарность своим офицерам и 
солдатам. Шмидт уже просил Людвига начать переговоры с Красной Армией.

Я бросил в огонь еще остававшиеся бумаги, а также десяток Рыцарских и Немецких 
крестов. Расстаться с печатью я еще не решился и спрятал ее вместе со 
штемпельной подушечкой в портфель. Затем я пошел к своему помощнику 
обер-лейтенанту Шлезингеру и к писарям, ориентировал их в обстановке и проверил,
 все ли здесь уничтожено.

Час или более я просидел затем напротив командующего армией в нашем тесном 
помещении. Между нами мерцала свеча. Царило молчание. Каждый был занят своими 
мыслями. Наконец я заговорил.

— Господин генерал-полковник, теперь вам следует поспать, иначе вы не выдержите 
следующего дня. Он будет стоить вам остатков ваших нервов.

Было уже за полночь, когда Паулюс растянулся на своем матраце. Я заглянул на 
минуту к Роске. «Что нового?» — спросил я, входя. Роске был занят уничтожением 
последних ненужных вещей. Он попросил меня сесть, предложил сигарету и закурил 
сам.

— Совсем близко, в переулке, — сказал Роске, — стоит красный танк. Его орудие 
нацелено на наши развалины. Я сообщил об этом Шмидту. Он сказал, что надо во 
что бы то ни стало помешать тому, чтобы танк открыл огонь, так как для всех нас 
это означало бы верную гибель.

Поэтому переводчик с белым флагом должен пойти к командиру танка и начать 
переговоры о капитуляции. «Я сам, — сказал он, — позабочусь об этом».




Когда началась трагедия на Волге?


Следовательно, через несколько часов все будет кончено. Я тихо проскользнул на 
свое ложе; Паулюс дышал глубоко и ровно. Спать я не мог. Напрасно пытался я 
сосредоточиться, обуздать свои беспокойные мысли. Я думал о Паулюсе, который 
спал на своей койке возле меня. Когда-то он считался способным генштабистом и