штаба? Ведь и офицеры генерального штаба — специалисты. Правда, в приказе они 
упомянуты не были. Однако такой приказ мог появиться по мере обострения 
обстановки. Такое предположение показалось мне настолько низким, что я 
попытался выбросить его из головы. Я обратился к капитану.

— Позвольте поздравить вас, дорогой Зейдлиц. Наверняка вы принадлежите к тем, 
кто первым покинет эту гибельную ловушку. Уложили ли вы уже свои вещи?

— Из этого, кажется, ничего не выйдет, господин полковник. Шмидт сказал мне 
сегодня утром, что после вылета капитана Бера я здесь незаменим. Откровенно 
говоря, я не понимаю такой мотивировки. Уже несколько дней, как мне нечего 
делать. Время от времени меня посылают в одну из дивизий для ознакомления с 
обстановкой. Но уже давно известно, что обстановка повсюду одинаково тяжелая, а 
разложение усиливается. Вчера я был на западной окраине аэродрома Гумрак. Он 
охраняется слабыми сводными подразделениями. Противотанкового оружия и 
артиллерии у них почти нет. А если кое-где имеется оружие, то нет боеприпасов.

— Несмотря на это, когда русские наступают, полумертвые солдаты оказывают 
сопротивление. Что же, собственно, происходит в их головах? — спросил я.

— Это особый вопрос. Многие, съежившись, апатично сидят в своих норах и едва 
отвечают, когда к ним обращаются. Другие ругаются на чем свет стоит, кричат, 
что их обманули и предали. Однако по сигналу тревоги они немедленно хватают 
винтовки или автоматы, бегут к пулеметам или противотанковым пушкам.

— Вероятно, страх перед пленом все же сильнее озлобления и разочарования в 
связи с неудачами, которые нас здесь преследуют.

— Для большинства это, безусловно, так, господин полковник. Однако за последние 
дни в ряде мест мелкие боевые группы капитулировали вместе со своими офицерами.
 Восемь недель назад это было почти немыслимо. Сказывается воздействие 
вражеской пропаганды.

Капитан фон Зейдлиц откланялся. Когда я, стоя в двери бункера, прощался с ним, 
то увидел внизу, в балке, майора авиации, которого сопровождал Эльхлепп. Из 
укрытия вышла автомашина. Майор сел в нее и, козырнув, удалился в сторону 
аэродрома Гумрак.

— Долгим этот визит не был. Любопытно, что из него получится, — сказал я.

— Мне тоже хотелось бы это знать, господин полковник, — ответил Зейдлиц и 
направился к бункеру начальника штаба.

Полковник Эльхлепп вошел ко мне.

— Господин летчик только извинялся. Шмидт набросился на него с ругательствами и 
резко сказал, что его аргументы нас не интересуют, 6-я армия ждет 
продовольствия, боеприпасов, медикаментов и горючего. Возмутительно, что нас 
оставили на произвол судьбы. Паулюс был возбужден, присоединился к мнению 
начальника штаба и заявил, что люфтваффе не выполнили своего обещания. 
Поведение вышестоящих инстанций по отношению к 6-й армии — это вероломство, 
которое ничем оправдать нельзя.

— Таким образом, этот майор получил взбучку, предназначавшуюся для генералов, — 
заметил я. — Предположим, что он передаст все это дословно. Думаете ли вы, 
Эльхлепп, что наше снабжение от этого улучшится? Слышите, как рвутся снаряды? 
Фронт уже придвинулся чертовски близко к нашему командному пункту. Сколько дней 
мы еще продержимся? Мы занимаемся самообманом. При трезвой оценке обстановки 
нам следовало бы капитулировать. Тогда по крайней мере тысячи солдат были бы 
спасены. Дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла. Главное 
командование сухопутных сил списало нас в расход. Улетят еще несколько 
специалистов, остальные пусть околевают.

— С меня тоже довольно, Адам. Однако офицер не может капитулировать перед 
большевиками. Он сражается до последнего патрона, а затем умирает.

— Это громкие слова, Эльхлепп. Продолжать бесполезное сопротивление 
безответственно и даже аморально.

В этом смысле я буду стараться и впредь воздействовать на генерал-полковника 
Паулюса.

— Никто не может запретить вам этого, — ответил мне Эльхлепп. — Однако вы 
ничего не добьетесь. Для Паулюса повиновение — высший воинский закон.




Мой друг полковник Зелле