Я: "В таком случае, если им придется вооружаться вновь, чтобы предотвратить 
катастрофу - а я уверен, что так и случится, - то это будет невеселое 
пробуждение". 
Он: "Да, это будет крайне неприятно". 
Разве во имя блага всего мира этого нельзя было избежать? Я думаю, что сегодня 
любой 
государственный деятель должен ответить на этот вопрос положительно. 
Вольфсберг был австрийским лагерем. Мы не чувствовали себя ни иностранцами, ни 
чужаками - скорее мы были центром ограниченного круга заключенных, которые 
умели 
разнообразить свою жизнь с помощью художественного творчества, лекций и работы. 

Вскоре после моего прибытия ко мне подошел бывший майор СС и сообщил, что все 
готово для моего побега. Я поблагодарил его, но твердо заявил, что никогда не 
дам моим 
врагам (я не мог относиться к членам приговорившего меня трибунала никак иначе) 

повод думать, что они обошлись со мной по справедливости; я скорее готов был 
отказаться от шанса вырваться на свободу, поскольку воспользоваться им означало 
бы 
признать свою вину. 
4 июля смертные приговоры, вынесенные мне и моим товарищам, были заменены 
пожизненным заключением. И тогда, и раньше я говорил, что это лишь сделало наше 

наказание еще более суровым. Когда один английский полковник как-то спросил 
меня, 
почему я так считаю, я ответил ему, что всему есть предел: для меня, 
германского 
фельдмаршала, убежденного в своей невиновности, расстрел был бы достойным 
концом, в 
то время как жизнь в тюрьме с преступниками - унижение и позор. 
В октябре 1947 года фон Макензена, Мельцера и меня перевели из Вольфсберга в 
Верль. 
Это еще больше укрепило связывавшие нас товарищеские узы. У нас сложилось 
впечатление, что сопровождавшие нас офицеры конвоя своими подчеркнутыми 
проявлениями заботы старались продемонстрировать, что несогласны с приговором и 
с 
тем, как он исполняется, - видно, [485] даже у них он не укладывался в голове. 
Когда за 
нами закрылись огромные ворота тюрьмы в Верле, мы испытали ощущение, сходное с 
физической болью, поскольку нас разом отрезали от всего остального мира. То, 
что для 
тюремного персонала мы ничем не отличались от профессиональных преступников, 
стало 
ясно уже в тот момент, когда нас отвели в кабинет заместителя начальника тюрьмы,
 
который проинформировал нас о том, что нам позволены лишь те привилегии, 
которыми 
могло пользоваться уголовное отребье. 
Время в тюрьме тянулось медленно. Скука и уныние, терзавшие меня до 1950 года, 
затем 
стали до некоторой степени компенсироваться более мягким обращением. Я пришел в 

большое замешательство, когда оказалось, что мы можем передавать наши просьбы 
германским, а в особенности баварским властям только с одобрения британских и 
американских контролирующих органов. Впрочем, последние со своей стороны делали 

максимум возможного в плане соблюдения и выполнения наших экономических прав и 
пожеланий - например, выплаты денежного пособия как военнопленным или 
компенсации как осужденным. Помимо подполковника Викерса, последнего начальника 

союзнической тюрьмы, доброта и любезность которого ограничивались лишь 
действовавшей системой запретов, мне хотелось бы вспомнить генерала Бишопа, чье 

вмешательство дало первый толчок к дальнейшему улучшению нашего положения. Из 
юристов я упомяну лишь одного - сэра Альфреда Брауна, старшего юридического 
советника британского верховного комиссара. Он великодушно помогал нам и, 
будучи 
ответственным юристом, явно испытывал внутренние терзания из-за того, что был 
вынужден представлять систему правосудия, которая в нашем случае показала себя 
не с 
лучшей стороны. Гораздо менее благоприятное впечатление произвел на меня некий 
заслуженный генерал, который, окинув беглым взглядом мою холодную, сырую и 
негостеприимную камеру, отпустил поразившее меня замечание: "Очень хорошо!" 
Моя работа в тюрьме заключалась в склеивании бумажных мешков. По всеобщему 
признанию, для шестидесятипятилетнего фельдмаршала я неплохо справлялся [486] с 

этим делом. Мои товарищи, в основном такие же "военные преступники", были 
хорошими людьми и облегчали мне работу и мою тюремную жизнь. Когда через 
несколько месяцев меня спросили, как мне нравится моя работа, я ответил: "Она