так, как я считал нужным, руководствуясь моим собственным, более точным знанием 

обстановки. Далеко не всегда прислушиваясь к подсказкам вышестоящего 
командования, 
я обычно оценивал наши шансы путем изучения ситуации на месте и отдавал приказы 
в 
соответствии со своими оценками. В некоторых случаях я приказывал войскам 
отступить, 
обсудив вопрос в моем боевом штабе с его начальником и руководителем 
оперативного 
отдела, а иногда еще и побеседовав по телефону с командующим армией, о которой 
шла 
речь. Я не помню ни одного случая, когда бы меня вызывали на ковер за 
"самовольные" 
действия, если не считать вывод войск с Сицилии. Когда в конце июня и начале 
июля 
Гитлер стал категорически требовать прекратить отступление и снова приступить к 

оборонительным действиям, я вылетел в его ставку, чтобы согласовать мои взгляды 
со 
взглядами Верховного командования. На этот раз меня сопровождал мой начальник 
оперативного отдела штаба полковник Билиц. Я около часа объяснял руководству, 
как 
развивается ситуация, и в конце своего выступления настоятельно потребовал, 
чтобы мне 
по-прежнему была предоставлена свобода действий в Италии. В своем ответном 
выступлении, которое было столь же длинным, Гитлер попытался заставить меня 
согласиться со стратегическими принципами, являвшимися верными для действий 
против 
России. Начиная терять терпение, я ответил фюреру коротко и весьма горячо. Ниже 
я 
привожу свое заявление - если не слово в слово, то по крайней мере передавая 
его суть: 
"Главное не в том, сражаются мои армии или бегут. Я могу заверить вас, 
что они будут сражаться и умрут, если я им прикажу. Мы говорим 
совершенно о другом, речь идет о гораздо более важном вопросе: можете ли 
вы после Сталинграда и Туниса позволить себе потерять еще две [319] 
армии? Прошу вас, подумайте об этом - тем более что, если я изменю свои 
планы и соглашусь с вашей точкой зрения, рано или поздно перед 
противником откроется дорога на Германию. С другой стороны, я 
гарантирую - при условии, что у меня не будут связаны руки, - что смогу 
существенно задержать наступление альянса, остановить его по крайней 
мере в Апеннинах и таким образом создать условия для ведения боевых 
действий в 1945 году, планы которых могут быть вписаны в вашу общую 
стратегическую схему".
Гитлер не сказал больше ничего - он лишь пробормотал себе под нос несколько 
слов, 
которые, если верить Билицу, не были для меня нелестными. Так или иначе, мне 
удалось 
отстоять свою точку зрения. 
После этой встречи я продолжал действовать так же, как и раньше, то есть по 
собственной инициативе, не дожидаясь инструкций Верховного командования 
вермахта. 
Я мог бы привести на этот счет много примеров, но приведу лишь один: когда 1-й 
парашютно-десантный корпус сражался севернее Флоренции, Гитлер прислал в его 
штаб 
радиограмму, в которой резко критиковал две дивизии, пытавшиеся отступить. Я в 
это 
время объезжал фронт. Мне стало известно, что, получив упомянутое сообщение, 
Шлемм 
уже готов был бросить в бой все свои резервы. Я прервал свою поездку, 
отправился прямо 
в штаб Шлемма, запретил ему жертвовать его последними резервами и приказал 
действовать так же, как раньше, поскольку в сложившейся ситуации это было куда 
более 
уместно. Об этом было доложено в ставку, но там и не подумали усомниться в 
правильности моих действий. Начальство к тому времени знало, что я делаю все, 
что в 
моих силах, чтобы выправить положение. 
Я с особым напряжением следил за боями с танками противника к западу от озера 
Тразимена. Наши дивизии в том районе держались дольше, чем я имел право ожидать.
 
Весь левый фланг 10-й армии не требовал к себе внимания. Однако действия 14-й 
армии 
даже после того, как генерал Лемельсен сменил фон Макензена на посту 
командующего, 
требовали особого контроля. Теперь уже нельзя было сказать, что 10-я армия 
располагает 
лучшими дивизиями или что благоприятная местность облегчает [320] ее действия; 
группировки противника, противостоящие обеим армиям, были одинаково сильны. Но