солдат. Однако при всем хаосе и отчаянии, героизме и трусости генерал Кутузов 
обнаружил бы знамения будущих побед: из товарных вагонов поездов высаживались и 
двигались к фронту массы новобранцев; длинные вереницы нацистских танков вязли 
в грязи, ожидая, когда подсохнет земля; русские держались днями и неделями в 
окопах, блиндажах, сгоревших танках. В войсках вермахта закрадывались в голову 
первые сомнения в победе, — русские, в отличие от поляков и французов, 
проявляли признаки упорства.
 В Северной Атлантике война выглядела иначе. Здесь в летние дни по морю 
медленно передвигались большие конвои — 50-60 грузовых и коммерческих судов. 
Величавые колонны, по 10-12 кораблей в каждой, шли с дистанцией тысяча ярдов 
друг от друга. В десятимильном пространстве вокруг сновали взад и вперед 
быстроходные, маневренные эсминцы и корветы. Все тщательно планировалось: 
комплектование конвоев, наиболее безопасные океанские маршруты, зигзагообразное 
движение с целью ввести в заблуждение противника наиболее целесообразным 
способом. Однако в кромешной тьме штормовой ночи, когда корабли прикрытия 
сближались, чтобы не потеряться, все могло случиться, включая перебранку между 
командиром американского эсминца, не уверенным, что его приказы выполняются 
должным образом, и командиром немецкой подводной лодки, недовольным выполнением 
своих распоряжений.
 В конечном счете эти непохожие фронты объединились по законам глобальной войны,
 но в тот момент всеобщее внимание сосредоточилось на конвульсиях русских. В 
начале июля военачальники в Лондоне и Вашингтоне были готовы списать со счета 
Красную армию. Эксперты утверждали, что ее разгром — вопрос времени; дело лишь 
в том, каким образом Западу использовать это время. Существовали опасения, что 
Сталин уступит и даже пойдет на новую сделку с Гитлером. Черчилль настаивал на 
том, чтобы руководствоваться голой целесообразностью. Он не забыл и не простил 
России бездействия в те долгие месяцы, когда англичане в одиночку противостояли 
Германии. Когда Майский попытался добиться от него помощи, Черчилль взорвался:
 — Мы не связывали свое выживание с вашими действиями... Вы не имеете права 
упрекать нас!
 Однако сомневаться в подлинной позиции Черчилля не приходилось: он готов 
объединиться с самим чертом, чтобы сокрушить Гитлера.
 Большинство американцев были менее склонны к такому союзу. Изоляционисты 
почувствовали, что пришло их время. Разочарованные растущей поддержкой 
сотрудничества с Англией, они ухватились за новый аргумент в пользу 
невмешательства в войну в целом и отказа в помощи большевистской, безбожной 
России в частности. «Эйфория спала!» — торжественно провозгласила «Чикаго 
трибюн». Победа коммунистов, резко заметил сенатор Тафт, более опасна, чем 
победа фашистов. Обозреватель «Нью рипаблик ТРБ» Джон Т. Флинн спрашивал: 
«Намерены ли мы спасать Европу от коммунизма?» Герберт Гувер возражал против 
любой помощи Советам, поскольку это просто позволит им захватить больше 
территорий и превратить в посмешище борьбу с Гитлером за спасение демократии. 
Сенатор Гарри Трумэн подвел итог:
 — Если мы увидим, что одерживает верх Германия, следует помочь России; если 
будет побеждать Россия, то следует помочь Германии, и таким образом дать им 
возможность убивать друг друга сколько угодно, хотя при любых обстоятельствах я 
не хотел бы, чтобы победа осталась за Гитлером...
 Сторонники вмешательства в войну вновь обратились к аргументам 
целесообразности. Не время, предостерегал комитет «В защиту Америки», позволять 
идеологии заслонять от американцев необходимость борьбы с нацизмом. Уолтер 
Липпман писал, что американцы должны отнестись к войне как взрослые люди, а не 
как дети, ведущие идеологические споры. Многие интервенционисты расценивали 
пессимистически шансы России выжить и призывали администрацию воспользоваться 
случаем для увеличения вдвое помощи Англии. Высказывалось мнение, что помощь 
Англии продлит сопротивление Советов, поскольку поставки американских самолетов 
позволят англичанам усилить бомбардировки Германии. Нацистское вторжение в 
Россию побудило по крайней мере сторонников вмешательства в войну 
сосредоточиться на поддержке Атлантического альянса и стратегии «приоритет 
Атлантики».
 А что Рузвельт? Он не испытывал ни малейшего желания спорить с воинственными 
антикоммунистами, представителями церковных кругов, американцами польского 
происхождения, финского происхождения, патриотическими организациями и сонмом 
других идеологических группировок. Президент стремился определить настроения 
широких народных масс, скрывавшиеся за требованиями отдельных группировок с той 
и другой сторон. В течение десяти дней после начала вторжения он получил от 
Хэдли Кэнтрила, известного аналитика из Принстона, суммарные итоги последних 
опросов общественного мнения. Усилия нацистов обеспечить моральную поддержку 
своей «священной войне» против России среди американцев успеха не имеют, 
докладывал Кэнтрил. Подавляющее большинство американцев желали России победы в 
войне с Германией. Немногие американцы возражали против оказания помощи России 
в том же объеме, что и Англии. Если нападение нацистов и произвело перемену в 
общественном мнении США, то она состояла в поддержке идеи оказывать большую 
помощь Англии. Отсюда следовал для Рузвельта главный вывод: оказывать помощь 
России, но не за счет стратегии «приоритет Атлантики».
 Все зависело, полагал Рузвельт, от способности России продержаться до зимы и, 
следовательно, от солдатских масс, удерживавших протяженный извилистый фронт, 
от их командиров, от кремлевских руководителей и от протяженных путей снабжения 
России извне. Выстоят ли Советы? По мере того как немцы продвигались в глубь 
России, президент получал взаимоисключающие рекомендации. Военные еще 
сомневались; посол в Москве Лоуренс Штейнхардт поначалу выражал пессимизм;