день в ходе пресс-конференции, когда в ушах президента все еще звучали 
восторженные аплодисменты, он опроверг наличие у него планов использования 
флота для эскорта конвоев, а также слухи, что имеет намерение сделать запрос в 
конгресс об изменении Закона о нейтралитете или отдать распоряжения, касающиеся 
практического выполнения поставленных в речи задач. Эти высказывания, уныло 
констатировал Стимсон, почти свели на нет эффект от речи. Даже Гопкинса 
озадачила перемена в поведении шефа. Вскоре решимость Рузвельта подверглась 
испытанию. Одиннадцатого июня стали поступать сообщения от спасшихся на 
побережье Бразилии членов экипажа американского грузового корабля «Робин Мур», 
торпедированного три недели ранее немецкой подводной лодкой. Гопкинс убеждал 
шефа использовать инцидент как повод для перехода от патрулирования побережья к 
эскорту судов под американским флагом. После первоначальной вспышки гнева 
президент, однако, отказался это сделать. Он согласился представить в конгресс 
доклад о потоплении американского судна в качестве примера нацистской угрозы, о 
которой он предупреждал в своей речи.
 У президента все еще не было стратегии. В основном его политика строилась на 
ожидании событий — не просто событий, но одного чрезвычайного события, которое 
создало бы условия для решительных действий. Таким событием стало нападение 
Гитлера на Россию. В конце июня мир следил за тем, как решается судьба Красной 
армии, следил также за поведением Лондона и Вашингтона.


ВО-ПЕРВЫХ, АТЛАНТИКА

 Реакция Черчилля на постигшую беду была столь быстрой, красноречивой и 
решительной, что в течение многих лет его слова создавали у людей искаженное 
представление о событиях конца июня 1941 года.
 — Мы полны решимости уничтожить Гитлера и любое напоминание о нацистском 
режиме, — говорил Черчилль в обращении к народу буквально через двенадцать 
часов после получения известия о нападении Германии на Россию. — Ничто не 
заставит нас отступиться от этого, ничто... Отсюда следует, что мы окажем любую 
помощь России и русскому народу...
 Он говорил, что вторжение гитлеровских войск в Россию не более чем прелюдия к 
нападению на саму Англию.
 Такова была энергичная риторика; но в первые дни после нападения нацистов на 
СССР отношения между будущими создателями ООН отличались взаимными подозрениями 
и почти полным бездействием. Весной между Лондоном и Москвой контактов почти не 
было. Сталин и Молотов подчеркнуто соблюдали дистанцию в отношениях с 
британским послом сэром Стаффордом Крипсом. Черчилль и Иден сомневались, что 
советский посол Иван Майский пользуется доверием у своих руководителей. В 
Кремле еще тлела неприязнь к Англии из-за ее отказа признать его договор с 
Гитлером, отдавший под власть Советов Прибалтийские государства. Некоторые 
русские еще сомневались, не является ли нападение нацистов следствием 
подстрекательства Черчилля. По их мнению, он хотел этого и не это ли было целью 
перелета Рудольфа Гесса в Англию? Москва зловеще хранила молчание и после 
обращения Черчилля.
 В Лондоне опасались, что Красная армия продержится не более нескольких недель. 
Последует ли за этим капитуляция или Россия присоединится к Гитлеру в войне 
против Англии? Сотне немецких дивизий, устремившихся на восток, не дано 
преодолеть годы взаимных подозрений и вражды.
 Вашингтон вел себя еще более сдержанно, чем Лондон, по отношению к Советам. 
Несколько недель Халл и Веллес вели переговоры с русским послом Константином 
Уманским по сравнительно малозначащим вопросам. Они находили, что посол 
капризен и упрям. Всего за неделю до вторжения нацистов Государственный 
департамент сформировал позицию воздержания от контактов с Москвой: крайне 
сдержанное отношение к инициативам России; уступки допускаются только на основе 
принципа «услуга за услугу»; предполагалось дать понять Москве, что улучшение 
отношений между двумя странами более важно для нее, чем для Вашингтона. Многие 
американские военные, как и английские, сомневались в способности русских 
остановить вермахт.
 Отношение Рузвельта к Москве сложнее, чем у его подчиненных. С тех 
обнадеживающих дней в конце 1933 года, когда он признал большевистское 
правительство, политика Советов часто разочаровывала президента. Он явно 
недолюбливал Уманского и воздерживался от контактов с ним насколько возможно. 
Не питал иллюзий в отношении диктаторской природы советского режима, его 
секретности, жестокости, стремления к территориальной экспансии или подчинению 
других стран. С другой стороны, он более оптимистично расценивал способность 
русских сопротивляться, отчасти благодаря эмоциональным отчетам бывшего 
американского посла в СССР Джозефа Е. Дэвиса, ныне проживавшего в Висконсине. 
Президент был уверен в собственном умении поладить с любым антигитлеровским 
правительством. Питал смутную надежду на готовность Советов в долговременной 
перспективе установить добрососедские отношения с западными демократиями. Кроме 
того, президент опасался коммунистической экспансии гораздо меньше, чем 
фашистской агрессии, и потому хотел ободрить защитников России хотя бы словами.
 Рузвельт одобрил невнятную декларацию Государственного департамента: при всем 
негативном отношении к фашизму и коммунизму фашизм следует считать более 
опасным, причем настолько, что любая помощь антигитлеровским силам независимо 
от их природы отвечает интересам безопасности США. Он говорил журналистам: «...
мы собираемся, конечно, предоставить России помощь», но уклонился от указания 
сроков и способов ее оказания. Кроме того, Англия сохраняла приоритет в