Переодевшись в морскую форму, я пошёл в армейский информационный центр, получил 
талоны на питание, послал телеграмму своему новому начальству, объяснив причину 
моего отсутствия на месте службы. Несколько телеграмм отправил по другим 
адресам в расчёте, что они найдут родных и вызовут их домой. Затем стал искать 
место, где можно было бы перекусить. Четыре ресторана, где сохранялось 
великолепие довоенного обслуживания, были разрушены до основания. В пятом, на 
Кайзерштрассе, белоснежные скатерти сменили бумажные подстилки, а элегантных 
официантов – мрачные матроны. Безвкусный ужин вызвал неприятные ощущения после 
великолепных блюд, которые мне подавали в Марселе. Злая ирония состояла в том, 
что французы, проигравшие войну, питались, как короли, мы же, победители, жили 
на картошке и эрзацах.

Разорённый город снова погрузился во тьму ночи, и его жителей вновь охватил 
страх перед начавшимся воздушным налётом. Я вернулся в наш разбитый дом и 
прислушивался к объявлениям по радио, пока налёт не прекратился.

Проснулся от бьющего в лицо солнечного света и с изумлением озирался по 
сторонам в своей странной и в то же время хорошо знакомой мне квартире. На 
стене напротив моей кровати висел рисунок обнажённой женщины, который я 
нарисовал, когда мне было 18 лет. Мать постоянно интересовалась, кто позировал 
мне в таком юном возрасте. Рядом висела репродукция картины Рембрандта «Мужчина 
в шлеме» и чуть подальше гипсовая маска «Незнакомки из Сены», снятая с 
неизвестной красавицы утопленницы, которая была обнаружена в знаменитой реке 
Парижа лицом вниз. На стене напротив окна я повесил мои флотские трофеи – 
эмблемы, флаги, ленты. На полках вдоль стен стояли книги, которые я покупал в 
книжных магазинах, разбросанных по всей Европе. Такова в основном была моя 
комната, из которой я в 1939 году ушёл на войну. Мне говорили, что она будет 
выиграна в течение нескольких месяцев. Тем не менее четыре года войны 
продвинули меня к вершинам избранной военной профессии. Я вновь подавил чувство 
пессимизма, которое в последнее время зрело во мне сильнее и сильнее. Скоро, 
очень скоро мы доведём эту проклятую войну до победного конца…

В темноте повернулся ключ в замке от входной двери. Вернулись мои родные. Мать 
и Труди были шокированы, отец же произнёс со вздохом:

– Увы, нам придётся привыкать к потерям. Могло быть и хуже. Но мы снова вместе, 
и давайте выпьем за это.

Папа раскупорил две бутылки мозельского. Мы выпили за моё двойное повышение, за 
счастливый случай, спасший родителей и сестру от бомб, за нашу стойкость перед 
лицом воздушных налётов союзников. Вместе провели время в кабинете отца до трёх 
часов ночи, беседуя и прислушиваясь к предупреждениях по радио об отдельных 
прорывах вражескими самолётами нашей системы ПВО. Затем мы рискнули отправиться 
спать, поскольку налётов союзников на Франкфурт не ожидалось.

На следующий день поздно вечером я сошёл с приползшего как черепаха поезда в 
порту Нойштадт на Балтике, где были организованы командирские курсы. Я нашёл 
свободную кровать в одном из чистых деревянных бараков и бросился на матрас, 
набитый соломой.

Утром в 08.00 я обнаружил, что небольшая группа будущих командиров уже 
занимается в стимуляторе. Он представлял собой сложное сооружение, напоминавшее 
помещение рубки подлодки. Оно было установлено над большим водоёмом и могло 
передвигаться в любом направлении среди макетов транспортов, танкеров и 
эсминцев. Стимулятор позволял будущему командиру осваиваться с техникой и 
приёмами торпедной атаки в погруженном положении до тех пор, пока выбранная 
тактика не отрабатывалась им до мельчайших деталей. Получив достаточный опыт в 
боевых условиях, я легко справлялся с учебными заданиями. После двухнедельной 
практики и скучной жизни в бараке я порадовался переезду в Данциг для занятий 
боевыми стрельбами.

В конце января я сел в поезд, шедший в Данциг. Платформа вокзала кишела 
пехотинцами разных званий и рангов. Они штурмовали вагоны поезда, который 
должен был отправиться в долгое путешествие на фронт в Россию. Я устроился в 
дымном купе с несколькими армейскими офицерами. Они пыхтели закрутками из 
русской махорки, низкосортного табака, который выучились курить за неимением 
лучшего. Я предложил им выкурить ароматические турецкие сигареты, которые ещё 
были доступны нам, флотским офицерам. Это предложение значительно улучшило 
отношения между пехотой и ВМС, а также воздух в купе. Пока поезд двигался на 
восток, мы говорили о войне в целом и русской кампании в частности. Фронтовики 
были единодушны в убеждении, что им удастся сдержать неослабевавшее советское 
наступление на широком фронте.

– Мы отдадим им несколько квадратных метров на том или ином участке, но это 
будут тактические уступки, – сказал один офицер.

Другой, опытный вояка-пехотинец, заметил:

– У Советов нет нашей промышленной мощи. У них нет средств продолжать свои 
атаки или помешать нашему контрнаступлению.