осмотру моего чемодана, но прежде они поразили меня неожиданной деликатностью, 
надев перчатки. Содержимое чемодана тщательно просматривалось, прощупывалось 
пальцами и разглядывалось на свет. Не найдя ничего предосудительного в моем 
нижнем белье, они стали тщательно замерять наружные и внутренние размеры 
чемодана, простукивая его поверхность. Когда "невинность" содержимого" чемодана 
оказалась вне всяких сомнений, гвардейцы даже вздохнули. У меня появилась 
надежда, что это конец моих испытаний и что мне теперь прикажут с первым же 
поездом убираться из города, но этого не случилось. 

"А теперь, - неприятным тоном сказал майор, - как насчет вас?" И предложил мне 
вывернуть карманы. Нужно было действовать немедленно. Я быстро вытащил свой 
бумажник и резким движением швырнул его на полированный стол. Бумажник, 
закрутившись, полетел в дальний угол стола. Как я и предполагал, все трое 
бросились за бумажником, стараясь дотянуться до него через стол. В тот момент, 
когда передо мной торчали три пары ягодиц, я выхватил из кармана брюк 
злополучный клочок бумаги, смял его и быстро проглотил. Теперь с легким сердцем 
я выворачивал все карманы. Майор не стал подвергать меня неприятной процедуре 
телесного осмотра. Вместо этого он прочел мне сухую короткую лекцию о 
коммунистах, заправляющих в английском правительстве, и приказал убираться из 
Кордовы на следующий же день. 

Утром, когда я расплачивался за номер в отеле, из дальнего угла холла появились 
оба моих "приятеля" из гражданской гвардии и попросили подвезти их до станции 
на заказанном мною такси. Садясь в поезд, идущий в Севилью, я подарил им пачку 
английских сигарет, и они радостно замахали вслед уходящему составу. 

Это не был героический эпизод. Если бы даже инструкцию по пользованию кодом 
обнаружили, мой английский паспорт, вероятно, спас бы меня от смертного 
приговора. Однако в будущем у меня будет немало возможностей убедиться в том, 
что операции, связанные с настоящим риском, не всегда влекут за собой 
наибольшую опасность, так как можно заблаговременно определить действительную 
степень риска и принять соответствующие меры предосторожности. А вот 
незначительные случаи, подобные только что описанному, часто подвергают 
человека смертельной опасности. 




Глава I.

Секретная служба принимает меня на работу.


Насколько мне помнится, впервые я установил контакт с английской секретной 
службой летом 1940 года. Это дело интересовало меня в течение ряда лет. Еще в 
нацистской Германии и позже в Испании, где я работал корреспондентом "Таймс" 
при вооруженных силах генерала Франко, я питал некоторую надежду на то, что ко 
мне постараются "подобрать ключи". Я был уверен, что сразу узнаю "своего" 
человека, как только он начнет осторожно зондировать меня. Он представлялся мне 
худощавым, загорелым, конечно, с подстриженными усиками, немногословным и, 
вероятно, ограниченным. Он, конечно, предложит мне работать во имя родины и 
сурово нахмурится при упоминании об оплате. Но увы! Ничего подобного не 
произошло. Единственным офицером разведки, который проявил ко мне какой-то 
интерес в Испании, был немец, некий майор фон дер Остен, он же дон Хулио. Он 
погиб в начале второй мировой войны в автомобильной катастрофе в Нью-Йорке. Дон 
Хулио обычно привозил меня в помещение абвера в Конвенто де лас Эсклавас в 
Бургосе и давал пояснения по большим картам, висевшим на стене и утыканным 
обычными цветными булавками. Целый год он время от времени угощал меня обедами 
и вином, и контакт казался полезным. Однако в конечном счете выяснилось, что он 
интересовался мной лишь с одной целью - чтобы я представил его знакомой мне 
даме. Когда я оказал ему эту услугу, майор сразу же предложил ей работать на 
немецкую разведку и выполнять обязанности иного рода. Дама с возмущением 
отвергла его но всем статьям, и он отдалился от меня. 

Когда разразилась вторая мировая война, "Таймс" направила меня в Аррас своим 
корреспондентом, аккредитованным при штабе британской армии. К июню 1940 года я 
вернулся в Англию, будучи дважды эвакуирован - из Булони и Бреста. В Лондоне я 
написал для "Таймс" две-три статьи, в которых подвел итоги кампании и указал на 
ее различные моральные аспекты. Не помню, что я тогда писал. Прочитав недавно 
едкие замечания об этой кампании в мемуарах Лиддела Гарта, я испытал лишь 
чувство облегчения за провал в памяти. Должно быть, я написал ужасную чепуху. 
Итак, к концу июня я оказался без дела. "Таймс" не проявляла намерения ни 
отделаться от меня, ни перегружать работой. Таким образом, я располагал 
свободным временем, чтобы спланировать свое будущее. Главное, нужно было 
определить ту основу, на которой его следовало строить. 

Я решил покинуть "Таймс", хотя ко мне там всегда хорошо относились. Но полевая 
армейская цензура убила во мне всякий интерес к военной корреспонденции. 
Попытайтесь написать сообщение с фронта, не упомянув ни названий населенных 
пунктов, ни номера части, и вы поймете, что я имею в виду. Позже английская