делу как к самому важному в своей жизни.
В моей жизни появился новый смысл, и он никак не был связан с моими подвигами и 
славой на поприще велоспорта. Кто-то, может быть, меня не поймет, но я перестал 
считать, что моя главная роль в жизни — быть велогонщиком. Отныне моей главной 
ролью станет другая — «человек, переживший рак». Я чувствовал, что накрепко 
привязан узами сочувствия к людям, страдающим от этой болезни и задающимся тем 
же вопросом, который не так давно мучил меня: «Я умираю?»
Я поговорил о своих чувствах и намерениях со Стивом Вулфом, и он сказал:
— Я думаю, рак был послан вам судьбой. Во-первых, потому, что вы были способны 
одолеть его, а во-вторых, потому, что ваш потенциал как человека гораздо выше 
вашего потенциала как велосипедиста.
В конце третьего цикла химиотерапии я позвонил Биллу Стэплтону и сказал ему: 
«Разузнай, что нужно предпринять, чтобы открыть благотворительный фонд». После 
этого Билл, Барт и еще один мой близкий друг, велосипедист-любитель Джон Кориот,
 встретились со мной в одном из остинских ресторанов, чтобы обсудить этот 
вопрос. Мы еще не знали, что нужно сделать, чтобы открыть фонд, и где взять 
деньги, но к концу ланча нам пришла идея устроить благотворительную велогонку 
вокруг Остина. Мы назвали ее «Гонка за розами». Я спросил, у кого есть время, 
чтобы заняться воплощением этого проекта, и руку поднял Кориот. Он работал 
барменом в ночном клубе, где я в прошлом, бывало, прожигал свою жизнь, а иногда 
и подрабатывал барменом. Джон сказал, что его рабочий график позволяет ему 
посвятить данному проекту достаточно времени. Это было наилучшее решение: мы не 
хотели слишком увеличивать накладные расходы, нанимая людей, чтобы все, что нам 
удастся собрать, отдать на благотворительные цели.
Но основная цель создания благотворительного фонда долгое время ускользала от 
меня. Я понимал, что мой случай исцеления был достаточно уникальным, поэтому 
люди непременно прислушаются ко мне, но не хотел превращать фонд в свою личную 
трибуну. Я не считал себя кем-то особенным и не знал точно, какой была моя 
личная заслуга в собственном исцелении. Так что с целью существования фонда я 
еще не вполне определился. Я лишь хотел сказать людям: «Боритесь изо всех сил, 
как боролся я».
Разговаривая с доктором Николсом о возможных формах помощи раковым пациентам с 
моей стороны, я понял, что нужен фонд, который финансировал бы 
научно-исследовательские программы. Я чувствовал себя в таком долгу перед 
доктором Эйнхорном и доктором Николсом за их эрудицию, что мне захотелось 
попытаться хоть както; отплатить им за всю ту энергию и заботу, которую они и 
их подчиненные вложили в мое излечение. Я представлял себе во главе фонда 
ученый совет, который будет рассматривать заявки на финансирование и выделять 
нужные средства на наиболее ценные и полезные, на их взгляд, программы.
Но фронтов войны с раком слишком много, чтобы я мог сосредоточиться на каком-то 
одном из них. У меня появилось множество новых друзей, прямо или косвенно 
вовлеченных в эту войну, — пациентов, врачей, сестер, членов их семей и ученых,
 — и некоторые из них мне стали далее ближе, чем многие друзья-велосипедисты. И 
фонд мог бы помочь мне сохранить узы дружбы с ними.
Я хотел, чтобы фонд занимался всеми теми вопросами, с которыми мне пришлось 
иметь дело за месяцы моей болезни: преодоление страха, важность альтернативных 
мнений, основательное знание природы болезни, роль пациентов в процессе лечения 
и, главное, понимание того, что рак отнюдь не равносилен смертному приговору. 
Он может стать путевкой во вторую жизнь, духовную и лучшую.
По окончании последнего сеанса химиотерапии я оставался в больнице еще пару 
дней, восстанавливая силы и проходя завершающие лечение процедуры. Одной из них 
стало удаление катетера из груди. Тот день, когда его удалили, стал 
знаменательным для меня — ведь я жил с этой штуковиной почти четыре месяца. 
Накануне я спросил у Николса:
— Эту штуку уже можно удалять?
— Конечно, — ответил он.
Я испытал чувство облегчения. Раз ее можно удалять, значит, она больше не 
понадобится. Больше никакой химии.
На следующий день ко мне в палату пришел студент-практикант — удалять из моей 
груди это уродливое орудие пыток. Но без осложнений не обошлось: катетер так 
долго оставался в моей груди, что врос в кожу. Студент ковырял его, но достать 
не мог. Пришлось звать на помощь более опытного врача, который буквально вырвал 
катетер из моей груди. Было очень больно. Мне даже показалось, что я услышал 
хруст. Затем оставшаяся дырка загноилась, поэтому пришлось промывать рану и 
снова зашивать ее. Боль была ужасная; это была, быть может, худшая из процедур, 
пережитых мною за четыре месяца. Тем не менее я потребовал отдать катетер, 
потому что хотел сохранить его на память, и сохранил — он до сих пор у меня.
Оставалось обсудить еще одну деталь: Николс сообщил мне последнюю информацию, 
касающуюся моего здоровья. Меня ждал некоторый период неопределенности. 
Довольно часто химиотерапия не уничтожает до конца все следы рака, и мне 
придется каждый месяц сдавать анализы крови и проходить обследование, чтобы 
удостовериться, что с болезнью покончено. Он предупредил, что уровень маркеров 
крови у меня был еще не вполне нормальный и что на рентгенограммах еще 
виднелись признаки рубцовой ткани от опухолей.
Видя мою озабоченность, Николс ободряюще сказал: «Такое часто бывает. Это 
мелкие аномалии, и мы уверены, что они тоже исчезнут». Если я действительно 
вылечился, проблемы с рубцовой тканью и маркерами должны со временем решиться 
сами собой. Но полной гарантии не было; все должен был показать первый год. 
Если болезнь вернется, то в течение этого времени.
Я хотел быть здоровым, здоровым сейчас. Я не хотел ждать год, чтобы выяснить