право по истечении года досрочно выйти из договора.
Это выглядело как вотум недоверия. В «Соfidis» меня считали фактически 
мертвецом.
Чем хуже я себя чувствовал, тем лучше становилось мое здоровье. Таковы 
парадоксы химиотерапии.
Со временем мне стало так плохо, что я уже не разговаривать не мог. Не мог есть,
 не мог смотреть телевизор, не мог читать письма, не мог даже общаться с 
матерью по телефону. Меня хватало лишь на то, чтобы выдавить полушепотом: «Мама,
 давай поговорим в другой раз».
В самые тяжелые дни я просто лежал, свернувшись калачиком под одеялом, мучаясь 
тошнотой и жжением под кожей. Высунув из-под одеяла один нос, я только стонал.
Сознание туманилось, и я помню тот период своей жизни лишь обрывочно. Но одно я 
знаю наверняка: именно в то время, когда мне пришлось хуже всего, болезнь 
начала по-настоящему отступать. Врачи приходили каждое утро с последними 
результатами анализа крови, и результаты эти становились все лучше. В этой 
болезни замечательно то обстоятельство, что уровень маркеров крови позволяет 
очень объективно судить о состоянии здоровья. Мы следили за малейшими их 
колебаниями; даже самая маленькая подвижка уровней ХГЧ и АФП в ту или другую 
сторону становилась поводом для озабоченности или торжества.
Эти цифры были чрезвычайно показательны для врачей и для меня. Например, в 
период со 2 октября, когда мне был поставлен диагноз, по 14 октября, когда были 
обнаружены опухоли в мозге, уровень ХГЧ возрос с 49 600 до 92 380. В первые дни 
моей болезни врачи входили в палату с весьма озабоченным видом — приговор 
буквально был написан на их лицах.
Но постепенно их лица становились все светлее: уровень маркеров начал снижаться.
 Скорость снижения росла. В скором времени они были уже в «свободном падении». 
Более того, цифры снижались даже слишком быстро — врачи были несколько 
растеряны, наблюдая за ними. У меня сохранились записи уровней маркеров крови. 
Всего за три недели ноября они упали с 92 000 до 9000. «Ничего себе реакция», — 
с удовольствием произнес доктор Николс.
Я уходил в отрыв. Я так и знал, что если мне доведется выздороветь, то это 
произойдет так же, как в гонках: в результате стремительной атаки. Николс 
говорил мне: «Вы опережаете график». Эти цифры стали для нас главной темой дня, 
моим мотиватором, моей желтой майкой. (Желтую майку носит лидер общего зачета в 
«Тур де Франс», чтобы выделяться среди остальных.)
Я стал представлять себе свое выздоровление как гонку на время в «Туре». 
Державшиеся сзади товарищи по команде держали меня в курсе происходящего за 
моей спиной, а после каждой контрольной точки менеджер команды по радиосвязи 
сообщал мне: «Отрыв 30 секунд». Это побуждало меня еще больше ускорить темп. Я 
начал ставить перед собой цели, касавшиеся результатов анализа крови, и 
воодушевлялся, когда достигал их. Николс говорил мне, например, что к следующей 
проверке они рассчитывают, скажем, на 50 процентное снижение уровня. Я 
концентрировался на этой цифре, словно мог повлиять на нее усилием воли. 
«Уровень сократился ровно наполовину», — говорил мне потом Николс, и я ощущал 
себя победителем. А однажды Николс сказал: «Уровень составляет уже четверть от 
того, что было».
Я чувствовал, что выигрываю борьбу с болезнью, и мой спортивный азарт заставлял 
меня еще больше поднажать. Я хотел оторваться от рака, как отрывался от 
соперников на подъеме в гору. И отрыв все более увеличивался. «Рак выбрал не ту 
жертву, — хвалился я Кевину Ливингстону. — Когда он искал, где бы ему 
поселиться, он совершил большую ошибку, выбрав меня. Большую ошибку».
И вот однажды доктор Николс вошел ко мне в палату с новой цифрой: уровень ХГЧ 
составлял всего 96. Это была победа. Теперь мне оставалось лишь вытерпеть самый 
последний и самый токсичный этап лечения. Я был почти здоров.
Но на самочувствии это, разумеется, не сказывалось. Это вам не что-нибудь, а 
химиотерапия.
Возвращаясь в родной Техас между циклами химиотерапии, я постепенно 
восстанавливал силы, чтобы вновь обрести способность двигаться. Я жаждал 
свежего воздуха и тренировок.
Друзья старались делать вид, что не замечают, насколько слаб я стал. Моих 
гостей, безусловно, шокировала моя бледность, худоба, отсутствие волос, но они 
тщательно скрывали свои чувства. Неделю у меня прогостили Фрэнки Эндрю, Крис 
Кармайкл, Эрик Хайден, великий конькобежец и олимпийский чемпион, ставший 
врачом, и Эдди Меркс. Они готовили мне еду и выводили меня на пешие и 
велосипедные прогулки.
От дома шла извилистая асфальтовая дорога, которая вела к Маунт-Боннел, 
скалистому утесу, круто нависающему над рекой Остин. Прежде моим друзьям, когда 
мы совершали велосипедные прогулки, приходилось поднажать, чтобы не отставать 
от моего прогулочного темпа, но теперь мы ползли как черепахи. Я выдыхался на 
совершенно ровной дороге.
Думаю, я не отдавал себе полностью отчета в том, какое воздействие оказала 
химиотерапия на мое тело. Рак вцепился в меня клешнями, когда я был полон сил и 
уверенности в себе, и хотя с каждым циклом терапии я замечал, что становлюсь 
все слабее, по-настоящему не сознавал степени своей немощи, пока однажды чуть 
не рухнул без сил перед крыльцом чужого дома.
Велосипедные тренировки в список рекомендаций доктора Николса не входили. Он, 
правда, и не запрещал их, но сказал: «Пока еще не время пытаться поддерживать 
или улучшать спортивную форму. Не мучайте свое тело». Я не послушался; меня 
слишком страшила мысль, что под действием химиотерапии я могу настолько 
утратить форму, что никогда не сумею ее восстановить. Мое тело атрофировалось.