кресла, далее сделал несколько звонков по сотовому телефону.
Наконец появился врач, с которым я разговаривал накануне, и мы познакомились 
уже очно. Он был просто образцом талантливого онколога — очень благовоспитанным 
молодым человеком с изысканными манерами и сухощавой статью бегуна под 
медицинским халатом.
— Я звонил вам, — сказал он. — Рад вашему приезду.
Но когда с любезностями было покончено, его тон резко сменился на жесткий и 
холодный. Как только мы прошли в его кабинет, он очертил терапевтическую схему. 
Он будет продолжать лечить меня блеомицином, но резко увеличит дозировку по 
сравнению с той, что прописал мне доктор Юман.
— Вы выползете отсюда на четвереньках, — сказал он.
Я был шокирован. Мать изумилась не меньше моего. А врач продолжал:
— Я буду убивать вас. Убивать изо дня в день, а потом верну к жизни. Мы 
нокаутируем вас химиотерапией, потом нокаутируем снова и снова. Вы даже ходить 
не сможете, — он говорил совершенно бесстрастно. — Потом нам придется 
практически заново учить вас ходить.
Поскольку такая терапия влечет за собой бесплодие, детей у меня, по всей 
вероятности, уже не будет. Поскольку блеомицин разъедает легкие, о возвращении 
к велоспорту не может быть и речи. Я буду страдать от постоянных болей.
Чем больше он говорил, тем более живо передо мной рисовались картины моей 
полной инвалидности. Я спросил, почему необходима столь суровая схема.
— Положение у вас — хуже некуда, — ответил он. — Но ваш единственный шанс — 
здесь, в этой больнице.
Когда он закончил, мать вся дрожала. Лайза сидела совершенно потрясенная. Барт 
злился. Он пытался перебить врача и задать вопросы об альтернативных методах 
лечения. Барт — человек очень основательный, он умеет задавать вопросы и 
постоять за себя. Но доктор только отмахивался.
— Послушайте, — говорил он, обращаясь ко мне. — Шансов у вас немного. Но они 
будут намного выше, если вы станете лечиться здесь, а не где-либо еще.
Я спросил, что он думает о лечении, применяемом Эйнхорном в Индианаполисе. Он 
лишь презрительно скривился.
— Вы можете, конечно, съездить в Индиану, но я почти уверен, что потом все 
равно вернетесь сюда. Их терапия в таких запущенных случаях, как ваш, не 
помогает.
Наконец его презентация закончилась. Он хотел, чтобы я приступил к химиотерапии 
под его руководством незамедлительно.
— Такое лечение вы можете получить только здесь, и, если вы откажетесь, я ни за 
что не ручаюсь, — сказал он.
Я сказал, что мне нужно подумать над его словами и что я дам ответ после обеда.
По Хьюстону мы ехали в полной прострации. Остановились возле какой-то 
закусочной, но после столь прямолинейного резюме относительно моего положения, 
услышанного в больнице, никто особенно есть не хотел. Обстоятельства принуждали 
меня принимать решение очень быстро: была пятница, а лечение предполагалось 
начать уже в понедельник.
Я был совершенно обескуражен. Я еще мог примириться с тошнотой и болью, но идея 
быть низведенным до уровня немощного инвалида повергала в полное уныние. Я 
пункт за пунктом взвешивал все «за» и «против» сделанного предложения и 
спрашивал, что думают по этому поводу мать, Лайза и Барт. Как обсуждать такие 
вопросы? Я пытался найти в этой консультации какой-то позитив, высказывая 
мнение, что подобная нетерпимость врача к конкурентам и такая его уверенность в 
себе — это, быть может, хорошо. Но я видел, что мать от него просто в ужасе.
Схема терапии была предложена очень интенсивная — вряд ли мне предложат такую 
где-нибудь еще. «Я не смогу ходить, не смогу иметь детей, не смогу заниматься 
велоспортом», — думал я. Обычно я не жалел себя, я привык к чрезмерным 
нагрузкам: агрессивные тренировки, агрессивные гонки. Но сейчас я впервые 
подумал: «Не слишком ли? Может быть, мне столько и не нужно?»
Я решил позвонить доктору Вулфу и посоветоваться с ним. Общение с ним меня 
несколько успокоило. «Еще одно мнение вам не повредит», — сказал он под конец. 
Вулф не считал, что мне следует торопиться и принимать решение в тот же день. 
Прежде нужно хотя бы съездить в Индиану. И чем больше я думал об этом, тем 
больше мне нравился этот совет. Почему бы не съездить в Индианаполис и не 
встретиться с людьми, которые написали о раке яичек целую книгу и на чьи 
рекомендации опирались все другие врачи?
Из машины я позвонил доктору Крейгу Николсу, помощнику Эйнхорна. Я объяснил всю 
серьезность своей ситуации и сказал, что хочу как можно скорее узнать, какие 
еще существуют альтернативы и можно ли к нему приехать?
Николе ответил, что ждал моего звонка. «Приезжайте, как только сможете». Успею 
ли я приехать, чтобы мы могли встретиться завтра утром пораньше? То есть он 
предлагал мне встретиться в субботу! Позже я узнал, что это было сделано не в 
виде исключения. Сотрудники медицинского центра Университета штата Индиана 
принимают больных и в выходные дни, в каком бы состоянии пациенты ни были, да 
еще ежедневно дают телефонные консультации пациентам и другим врачам со всего 
мира.
Но было уже три часа пополудни, а меня повергала в ужас даже сама мысль о том, 
чтобы вернуться в хьюстонскую больницу и забрать документы. Тамошний доктор 
очень хотел меня вылечить, но он очень пугал меня. Когда я сказал ему, что хочу 
подождать день или два, прежде чем принять решение, он любезно пожелал мне 
удачи. «Только не ждите слишком долго», — сказал он на прощанье.
Решение ехать в Индианаполис несколько взбодрило мою мать, и она опять взяла на 
себя функции менеджера. Первым делом она позвонила в офис Билла Стэплтона и