вперед. Аржентин не мог поверить, что проигрывает гонку мне, 
горлопану-американцу. И тогда он сделал то, что запомнилось мне навсегда. В 
пяти метрах от финишной черты он затормозил — нарочно — и занял четвертое место,
 оставшись без медали. Гонку выиграл я.
На подиуме три места, и Аржентин не хотел стоять рядом со мной. Странное дело, 
это произвело на меня большее впечатление, чем оказала бы любая нотация или 
даже драка. Тем самым он показал, насколько не уважает меня. Такая вот 
элегантная форма оскорбления — и эффективная.
За годы, прошедшие с тех пор, я научился любить Италию и итальянцев — их 
изысканные манеры, искусство, кухню и, конечно, их великого гонщика Морено 
Аржентина. Более того, мы стали добрыми друзьями. Я очень люблю его, и, когда 
нам случается встретиться, мы обнимаемся на итальянский манер и смеемся.
Мои результаты продолжали колебаться так же резко, как я выскакивал из пелотона.
 Я атаковал в любое время. Я просто ехал вперед. Если кто-то шел в отрыв, я 
устремлялся в погоню — не из каких-то стратегических соображений, а словно 
говоря сопернику: «Ну и чего ты добился?»
Свою долю хороших результатов я таки получал, потому что был крепким парнем и 
следовал тактике других гонщиков, но большую часть времени я был излишне 
агрессивен, снова и снова повторяя ту же ошибку, которую допустил в команде 
Криса Кармайкла в Японии: раньше времени вырывался вперед и, лишившись 
поддержки отставшей команды, «сдыхал». Иногда я даже в первую двадцатку не 
попадал. Потом кто-нибудь из товарищей меня обязательно спрашивал:
— Какого черта ты так делаешь?
— Я чувствовал себя достаточно сильным, — виновато отвечал я.
Но мне очень повезло с тренерами. В национальной команде я продолжал 
тренироваться под руководством Криса Кармайкла, а на повседневных соревнованиях 
в составе команды «Motorola» мною руководили Оч и менеджер команды Хенни Куйпер.
 Они общались по телефону, сравнивая мои результаты и графики, и сошлись в 
одном очень важном моменте: моя сила была фактором, которому не научишь. Можно 
научить пользоваться этой силой, но научить быть сильным нельзя.
Хотя из-за своей агрессивности я наживал себе врагов, однажды, полагали они, 
она может стать очень ценным качеством. Оч и Крис считали, что в гонке на 
выносливость велосипедист не только страдает сам, но и перекладывает свои 
страдания на других, и они видели в моей агрессивности рождение настоящего 
хищника. «Ты когда-нибудь слышал, что кто-то кого-то зарезал ножом и в этом не 
было ничего личного? — спросил как-то Крис. — Так вот, велогонки — это тоже 
что-то очень личное. Не надо обманывать себя. Это настоящая драка на ножах».
Оч и Крис считали, что если я когда-нибудь научусь контролировать свой 
темперамент, то стану гонщиком, с которым нужно считаться. И в ожидании этого 
события со мной следует обращаться как можно осторожнее и бережнее. Они 
интуитивно понимали, что, если на меня кричать, я вообще могу уйти в себя или 
взбунтоваться. Поэтому они решили учить меня не спеша.
Есть вещи, которые лучше познаешь на собственном опыте, и Оч с Крисом решили 
дать мне такую воз можность. Поначалу я никогда не анализировал свои 
выступления. Я был исполнен самомнения: «Я самый сильный; никто не может 
тягаться со мной». Но, проиграв несколько гонок, я вынужден был задуматься, и 
однажды до меня дошло: «Минуточку! Если я самый сильный, то почему не 
выигрываю?»
Медленно, исподволь Оч и Крис передавали мне свои знания о характере различных 
гонок и о том, как каждая из них развивается в тактическом плане. «Бывают 
моменты, когда ты можешь, применить свою энергию на пользу делу, а бывают и 
такие, когда это пустая трата сил», — говорил Оч.
Я начал прислушиваться к другим гонщикам и позволял им сдерживать меня. В 
гостиницах я жил в одном номере с Шоном Иетсом и Стивом Бауэром, ветеранами 
велоспорта, которые имели на меня большое влияние. Они учили меня уму-разуму, 
помогали держаться обеими ногами на земле. Я же был сгустком живой 
неуправляемой энергии. От меня все отскакивало как от стенки, и, когда я 
говорил им: «Чего тут рассуждать? Поедем и надерем им задницу», они только 
закатывали глаза. Оч не только укрощал, но и просвещал меня. Мне было очень 
неуютно жить в Европе семь месяцев в году. Я скучал по безалкогольному пиву 
«Shiner Воск», мексиканской кухне, горячим и сухим техасским полям, по своей 
остинской квартире, где над камином висел череп техасского длиннорогого быка, 
обшитый красной, белой и синей кожей, с одинокой звездой во лбу. Я скучал по 
красивым машинам, хорошим отелям, любимой еде. «Почему нам приходится жить в 
такой дыре?» — возмущался я. Но по сравнению с некоторыми из отелей, в которых 
мы останавливались, этот мотель показался бы верхом комфорта: на полу крошки, в 
постельном белье чьи-то волосы. Мясо мне казалось безвкусным, макароны 
недоваренными, кофе больше походил на ржавую воду. Так я узнал, что спортивные 
тяготы распространяются и на бытовой уровень. Но постепенно я 
акклиматизировался и жаловался на дискомфорт уже скорее по привычке и на потеху 
товарищам по команде. Когда мы подъезжали к очередной гостинице, все только и 
ждали, когда я начну жаловаться.
Вспоминая, каким я тогда был «зеленым» гонщиком и человеком, я испытываю 
смешанные чувства: неприязнь соседствует с некоторой долей симпатии. Под 
грубыми манерами, задиристостью и зловредностью прятался мой страх. Я боялся 
всего. Боялся поездов, аэропортов, дорог. Боялся телефонов, потому что не умел 
правильно набирать номер. Боялся меню, потому что не понимал, что в них 
написано.
Однажды во время обеда, устроенного Очем для заезжих японских бизнесменов, я 
особенно отличился. Оч попросил каждого из нас, гонщиков, представиться, назвав