на свидание, которое невозможно было отменить, Чайковская пришла с прической, 
не соответствующей значительности момента.
Она была для меня образцом во всем. Одевалась Лена тогда совсем не так, как 
сейчас мы видим ее по телевизору, жили они материально не очень легко, но она 
всегда выглядела ослепительной женщиной, источающей тонкий аромат французских 
духов. Чайковская купила по дешевке (за десятку) для тренировок валенки сорок 
пятого размера, но, надевая на каток тулуп и валенки, она умудрялась сохранять 
изысканность и элегантность. Когда она шла, все оглядывались. А летом! Высокая, 
красивая, стройная. Туфли у нас были всегда на двоих. Я на нее мало чем 
походила. Лена всегда и во всем искусный дипломат, а я очень часто в тех 
вопросах, где надо проявить некоторую, будем говорить, тонкость, выбрать момент,
 чтобы что-то попросить или где-то вовремя промолчать, удивительно неуклюжа. 
Обращаюсь с просьбами не вовремя и говорю то, что думаю.
Как складывалась у меня дальше жизнь в спорте? Очень печально: я вывихнула 
плечо. Раз вывихнула, второй... Вывих стал привычным — это трагедия в парном 
катании. У Лены появилась Пахомова, но теперь уже с Горшковым. Чайковская 
начала с ними готовить «Кумпарситу».
Не вызывало уже сомнений, что у Чайковской свой стиль, свое видение фигурного 
катания, что она незаурядный тренер. Понимая это, я любила ее еще больше, 
старалась из последних сил. А силы действительно были последними, все время из 
плечевого сустава вылетала рука, ни о каких поддержках и речи быть не могло. Я 
понимала, что Чайковской уже не до меня, что с появлением Пахомовой и Горшкова 
перед ней встали более серьезные и важные задачи в фигурном катании, чем те, 
что ставились передо мной и Жорой. Понимала, но обижалась очень. Чайковская, 
естественно, все меньше и меньше обращала на нас внимания, много работала с 
Пахомовой. Конечно, пора было оставлять спорт. Постоянная травма руки 
болезненно влияла не только на мою психику, но и на психику Чайковской. Она 
ведь была не только моим тренером, но и подругой и резко расстаться со мной не 
могла. Между нами начали складываться очень тяжелые отношения. Я ходила 
угнетенная и подавленная.
В итоге, назло Чайковской, перешла в ЦСКА. В ЦСКА тренировалась несколько 
месяцев, сменив парное катание на танцы, но ничто уже помочь не могло — рука не 
позволяла кататься в полную силу. Надо было подыскивать себе работу. Все это 
время я ходила, надувшись на Чайковскую, считая, что она поступила со мной 
жестоко.
Потом дружить нам стало очень трудно, У нее росли свои пары, у меня — свои, 
наши ученики почти все время противостояли друг другу, следовательно, 
противостояли и мы. Я внимательно следила за ее работами. Ведь долгое время она 
ставила программы лучшим в мире танцорам, Пахомовой и Горшкову. Помню, как на 
одном из традиционных соревнований «Московские новости» в обязательные танцы 
входила румба. Я приехала с соревнований в таком восторге от танца Пахомовой и 
Горшкова, что не смогла себя сдержать и в двенадцать часов ночи позвонила 
Чайковской, сказав, что она гениальный тренер, что ничего подобного я в своей 
жизни не видела и что танцевали ее ученики блестяще. Я говорила, что 
преклоняюсь перед ней только за то, что ока дала мне возможность увидеть такой 
неподражаемый танец.
В 1976 году на зимней Олимпиаде в Инсбруке мы жили в одном номере. И хотя 
задачи у нас как у тренеров в танцах были разные (Пахомова — Горшков были 
первой парой сборной, Моисеева — Миненков могли рассчитывать только на второе 
место), трудных дней хватило и ей, и мне. Ведь, кроме танцоров, у Чайковской 
еще выступал Владимир Ковалев, а у меня Роднина и Зайцев. Поддерживали мы друг 
друга как могли. Бегали по очереди в шесть утра за соком. Сама издерганная 
ничуть не меньше меня, Чайковская, когда мне становилось совсем плохо, садилась 
рядом успокаивать меня и могла так просидеть всю ночь. А на следующую ночь я 
просиживала с ней. И наше общее тренерское дело, которое развело нас, в эти 
нелегкие дни вдруг объединило. В Инсбруке я поняла: никто и никогда из тренеров 
не был и не будет мне ближе, чем Чайковская. Никого я так не понимаю, как ее. 
Мне может в ней что-то не нравиться, и что-то ей не нравится во мне, но это не 
мешает нашей дружбе. И даже соперничество наших танцевальных пар не поколебало 
ее. Какое это имеет значение для моей привязанности к Елене Анатольевне? 
Чайковская — мой тренер, благодаря ей я стала тренером, а может быть назло ей, 
но все равно примером служила Чайковская. Она привила мне много хороших 
человеческих качеств. Моя забота об учениках воспитана отношением Чайковской ко 
мне. И постановочный период для меня такой радостный потому, что радостным был 
для нее, я видела, какое наслаждение она получает, когда ставит танец. То, что 
я работаю обычно без хореографа, тоже от нее, так работает Лена. На Олимпиаде в 
Лейк-Плэсиде, когда у меня была очень сложная ситуация с Родниной и Зайцевым, 
менять или не менять им программу, я смогла сохранить выдержку и не шла па 
уступки во многом благодаря поддержке Чайковской. Я радуюсь и горжусь, когда 
она меня поздравляет — Чайковская ведь очень скупа на похвалу.
В Лейк-Плэсиде немало неприятностей было и у Чайковской. Заболел корью Ковалев, 
и мы по очереди носили ему еду, передавая кастрюльку через хоккеистов, так как 
в олимпийской деревне проход женщинам в мужские корпуса запрещен, впрочем, 
наоборот тоже. Когда у меня на душе неспокойно, я ложусь и лежу пластом. Лена, 
наоборот, бегает. С шести утра до глубокой ночи. Одевается затемно и целый день 
где-то носится.
Я знаю, как она любит своих учеников, обожествляет их. Недостатки их у нее 
превращаются в достоинства, мало того, и других умудряется заставить в это 
поверить. Между прочим, такой дар — тоже одно из великолепных тренерских 
качеств, которым обладают немногие. Она заставила всех поверить, что Ковалев —