«…И Пека выбросил бутсы в море. Волны слабо плеснули. Море съело бутсы, даже не 
разжевывая.

Утром, когда мы подъезжали к Одессе, в багажном отделении начался скандал. Наш 
самый высокий футболист по прозвищу Михей никак не мог найти своих бутс.

– Они вот тут вечером лежали! – кричал он. – Я их сам вот сюда переложил. Куда 
же они подевались?

Все стояли вокруг. Все молчали. Пека продрался вперед и ахнул: его знаменитые 
бутсы, красные с желтым, как ни в чем не бывало стояли на чемодане. Пека 
сообразил.

– Слушай, Михей, – сказал он. – На, бери мои. Носи их! Как раз по твоей ноге. И 
заграничные все-таки.

– А сам ты что же? – спросил Михей.

– Малы стали, вырос, – солидно ответил Пека».

Под Михеем подразумевался я. Такого случая вообще со мной не было, но Лев 
Абрамович предупреждал заранее: «Не удивляйся, когда прочтешь. Это не репортаж, 
а рассказ, в котором может быть художественный вымысел, хотя некоторые герои 
его и реальные». Я не удивлялся и не обижался.

А вот шторм, в который попал «Чичерин» при возвращении из Турции на родину, 
описан Кассилем в том рассказе в подлинно документальном жанре.

Тот шторм в Черном море – одно из самых сильных переживаний в моей жизни.

Я уже упоминал, что из Одессы в Стамбул мы добрались (как небрежно говорили нам 
моряки– «по луже», имея в виду Черное море) за 36 часов.

Вечером 1 ноября мы отплыли из Стамбула. Пока шли по Босфору, все было 
нормально. Нашу делегацию пригласили в уютную кают-компанию первого класса на 
торжественный ужин. Приступили мы к нему, но вскоре чувствуем – начинает 
покачивать. Огляделся, вижу: наши ряды за столом заметно поредели, а вскоре и 
все помещение опустело. Разбрелись все по каютам.

Говорят, спортсмены люди стойкие, а вот качку не выдержали многие, даже самые 
волевые из нас. В этом рейсе я убедился, что все дело в индивидуальных 
особенностях организма. Я, к примеру, был далеко не самый крепкий из всех, но 
особо неприятных ощущений не испытывал. Помню, Кассиль вместе с Борисом 
Михайловичем Чесноковым, старейшим спортивным журналистом, который еще до 
революции был главным редактором журнала «К спорту», страшно проклинали 
медицину за то, что она не изобрела средств борьбы с «морской болезнью». Первым 
из них слег Чесноков, вскоре и Кассиль перестал заходить к нам в каюту.

Шторм тем временем разбушевался не на шутку. Движимый природной 
любознательностью, я решил выбраться на палубу и посмотреть, как он выглядит 
воочию. Вышел, смотрю: кругом все пусто, и лишь в шезлонге, закрыв глаза, сидит 
Владимир Аполлонович Кусков, левый крайний сборной Ленинграда и СССР.

– Володя, ты чего? – спрашиваю.

– Здесь легче переносить, чем в каюте, – отвечает он.

– А глаза что закрыл, спишь?

– Страшно…

Слово это он произнес нараспев, да так, что у меня холодок даже по коже 
пробежал. Взглянул на море, и мне стало не по себе. Такое только в ужасном сне 
может присниться. То волны вздымаются на несколько этажей над тобой, то наш 
пароход, как скорлупка, взлетает над пучиной чуть ли не под небеса. Я побрел 
потихонечку вниз…

Трепало нас так несколько суток. Сбились мы, естественно, с курса, да и вообще 
продвигались с трудом, поскольку, как нам объяснили члены экипажа, винт корабля 
в штормовых условиях работает практически впустую. Последние новости нам 
доставлял обычно Василий Павлов, хорошо контактировавший с моряками. Во время 
одного из своих «походов» забрел он и в каюту, где располагался руководитель 
нашей делегации, тогдашний председатель Всесоюзного комитета по делам 
физкультуры и спорта Василий Николаевич Манцев, в прошлом заслуженный чекист, 
страстный поклонник футбола и тенниса, человек решительный и горячий, 
командирского склада, дававший всегда попять, что он в курсе всех дел. Во время 
шторма Манцев держался молодцом, но так же, как и мы, переживал задержку в пути.
 Сделав невинные глаза, Вася Павлов обратился к нему:

– Василий Николаевич, сколько мы сейчас узлов в час делаем?