аэрологической обсерватории налаживалась жизнь. Чудесно было видеть вновь 
собравшихся вместе, занятых своим обычным делом старых сослуживцев. Лишь 
пилотская комната навевала чувство грусти: никогда не придут в неё близкие и 
дорогие наши друзья — Фомин, Крикун, Невернов…
    В баллонном цехе шумел воздушный вентилятор. Знакомо пахло прорезиненной 
материей. Кондрашова и её подруги баллонщицы под руководством Карамышева 
готовили к первому послевоенному полёту оболочку аэростата.
    В этот полёт в начале июля 1945 года отправились Сергей Зиновеев и аэролог 
Александр Боровиков. Сколько воспоминаний нахлынуло на меня, когда я следил за 
уплывающим серебристым воздушным шаром! Суровые испытания прошли мы, чтобы 
дождаться этого дня.
    Вскоре и мне удалось порадоваться возвращению к любимой работе. Стоя вместе 
с Георгием Голышевым в гондоле плавно поднимающегося субстратостата “СССР 
ВР79”, я глядел на раскинувшийся внизу знакомый до мельчайших деталей пейзаж, 
на колышущуюся над головой оболочку, и мне хотелось, вздохнув полной грудью, 
сказать: вот я и дома!
    Помимо нас, в гондоле находился ещё один человек. Кислородная маска 
закрывала его смуглое лицо. Это был известный смелыми высотными прыжками 
парашютист Наби Аминтаев, мой приятель по довоенному сбору армейских 
парашютистов.
    Вообразите человека, который поднимается в воздух, прыгает, приземляется, 
тут же надевает другой парашют, опять поднимается и опять прыгает. И так 
десятки раз подряд. Правда, это кажется маловероятным? Чтобы проверить 
выносливость человеческого организма, Аминтаев совершил за несколько часов 
пятьдесят три прыжка с парашютом. Через два дня он повторил свои испытания и в 
течение суток прыгнул двадцать два раза днём и двадцать три раза ночью. Уже 
один этот эксперимент ярко характеризует Аминтаева как бесстрашного парашютиста.

    Наби спокойно сидел в ожидании своего 1644го по счёту прыжка, поглядывая 
на манометры кислорода. Вот уже 8000 метров. На этой высоте осенью 1940 года я 
покидал гондолу субстратостата, в которой мы сейчас находились. Аминтаеву 
предстояло расстаться с нами несколько выше. Когда высотомер показал 10400 
метров, он приподнялся, осмотрел парашют и приборы, дружески кивнул нам и, 
перевалившись через борт гондолы, нырнул головой вниз. Мы увидели, как он 
стремительно падал, раскинув для устойчивости ноги.
    — Аминтаев прыгнул! Прекрасно падает! — сказал я в микрофон.
    Фигурка парашютиста становилась всё меньше и, наконец, исчезла. Я поглядел 
на часы: 55 секунд мы наблюдали за свободным падением Аминтаева.
    Субстратостат поднялся и уравновесился на высоте 11450 метров. Это была 
рекордная высота для аэростатов такого объёма, как наш.
    9800 метров, не открывая парашюта, пролетел отважный спортсмен. Счёт 
послевоенным достижениям парашютного и воздухоплавательного спорта был открыт.
    Когда мы встретились в Москве, Наби рассказал о забавном инциденте, которым 
завершился его прыжок. Снимая парашют после приземления, он вздрогнул от 
внезапно раздавшегося рядом возгласа:
    — Руки вверх!
    Перед ним стоял, будто выросший из-под земли, молодой парень со вскинутым 
охотничьим ружьём.
    — Руки вверх, говорят!
    Аминтаев понял, что его принимают за диверсанта.
    “Вот какой у нас народ после войны стал бдительный”, — подумал он и сказал:
    — Послушай, друг, убери свою пушку. Дай парашют снять — покажу 
удостоверение. Я — мастер парашютного спорта.
    — Дойдём до правления колхоза, там и покажешь, — более миролюбиво возразил 
парень, не опуская, однако, ружья. — Я не знаю, что ты за мастер. Ну, 
поворачивайся и прямо марш!
    Аминтаеву ничего не оставалось, как подчиниться. И он, посмеиваясь, пошёл 
впереди своего “конвоира”…
НЕОЖИДАННОЕ ПОЯВЛЕНИЕ
    Бывают всё-таки на этом свете чудеса! Мне позвонила жена Крикуна — Катя и, 
плача от радости, сказала, что получила письмо от Саши… Я ушам своим не поверил 
и потребовал, чтобы Катя рассказала всё подробно. Но подробностей она не знала 
сама. Саша писал, что жив-здоров и скоро будет дома.
    И вот месяц спустя Саша Крикун, худющий, с запавшими глазами, но живой 
Сашка сидел со мною за столом и рассказывал всё, что с ним случилось.
    Более месяца скитался он в окружённом районе, безуспешно пытаясь перейти 
линию фронта или отыскать партизан. Измученный голодом и холодом, он однажды 
внезапно наткнулся в лесу на фашистский “секрет”. Сбитый с ног ударом приклада, 
а затем связанный, Саша целую ночь пролежал вниз лицом на земле. Утром его 
привезли в Смоленск и бросили в идущий на запад эшелон с военнопленными. Пять 
суток длилась мучительная езда на открытой платформе без крошки хлеба, без 
глотка воды. На станции Лесная, недалеко от Барановичей, конвойные 
скомандовали: “Вылезай!” Тех, кто падал от слабости, тут же безжалостно 
пристреливали.
    Спрыгнув с платформы, Крикун пошатнулся и, едва не упав, стал в строй. Он 
попал в лагерь, где людей кормили лишь “баландой” — гнусным варевом из 
нечищенного, немытого картофеля и соломы, где умирали от голода, тифа и 
дизентерии.
    К концу ноября в лагере распространился слух, будто немецкая армия взяла 
Москву. Охранники бросали вверх шапки и кричали: “Москва капут!”.