яснить, как разоблачаются изменники и авантюристы, обманывающие 
Центральный Комитет партии. Берия объявил о новых назначениях Гаранина, Фитина, 
Леоненко и Лягина. Он также подчеркнул, что все остающиеся сотрудники будут 
тщательно проверены. Новые руководители пришли в разведку по партийному набору. 
Центральный Комитет наводнил ряды НКВД партийными активистами и выпускниками 
Военной академии им. Фрунзе. Что касается меня, то я был понижен до заместителя 
начальника испанского отделения. Подобным же образом поступили и с другими 
ветеранами разведслужбы, которые также были понижены в должности до помощников 
начальников отделений.

Берия в беседе с каждым сотрудником, присутствовавшим на встрече, пытался 
выведать, не является ли он двойным агентом, и говорил, что под подозрением 
сейчас находятся все. Моя жена была одной из четырех женщин – сотрудниц 
разведслужбы. Нагло смерив ее взглядом, Берия спросил, кто она такая: немка или 
украинка. «Еврейка», – к удивлению Берии, ответила она. С того самого дня жена 
постоянно предупреждала меня, чтобы я опасался Берии. Предполагая, что наша 
квартира может прослушиваться, она придумала для него кодовую кличку, чтобы мы 
не упоминали его имени в своих разговорах дома. Она называла его князем 
Шадиманом по имени героя романа Антоновской «Великий Моурави», который пал в 
борьбе за власть между грузинскими феодалами. Дальновидность моей жены в 
отношении судьбы Берии и ее постоянные советы держаться подальше от него и его 
окружения оказались пророческими.

После представления нового руководства у Берии последовало партсобрание – это 
был следующий этап кампании. На нем мой сослуживец, которого я знал по Харькову,
 Гукасов, армянин, неожиданно предложил партийному бюро рассмотреть мои 
подозрительные связи. Он сказал, что меня перевел в Москву враг народа Балицкий.
 Он обвинил меня также в том, что я поддерживал дружеские отношения с другими, 
недавно разоблаченными врагами народа Шпигельглазом, Раисой Соболь и ее мужем, 
Ревзиным, Яриковым, заместителем нашего резидента в Китае, известным своими 
саркастическими остротами о выполнении пятилеток (мне вспоминается одна из них: 
«В четвертом завершающем блат является решающим»).

Партийное бюро создало комиссию по моему делу. Один из моих близких знакомых, 
Гессельберг, сотрудник Иностранного отдела, блестящий мастер портретной 
фотографии (он отвечал за благонадежность фотокорреспондентов, которые снимали 
Сталина), задавал глупейшие вопросы и утверждал, что я защищаюсь как «типичный 
троцкистский двурушник».

Я не держу зла ни на Гукасова, ни на Гессельберга. Три года спустя Гукасов, 
будучи советским консулом в Париже, проснулся, когда гестаповцы штурмом брали 
здание, где он находился. Наша шифровальщица Марина Сироткина начала сжигать 
кодовые книги, а когда один из гестаповцев сорвал со стены портрет Сталина, 
Гукасов использовал это как предлог, чтобы начать Драку. Его жестоко избили, но 
за это время все шифры были уничтожены. Гукасова немцы депортировали в Турцию 
для обмена на сотрудников германской дипломатической миссии в Москве. Позднее 
Гукасову поручили руководить отделом по разработке репатриантов и эмигрантов. 
Он скончался в Москве в 1956 году.

Гессельберг подготовил проект решения партбюро под диктовку Деканозова. В нем 
предлагалось исключить меня из рядов коммунистической партии за связь с врагами 
народа и неразоблачение Шпигельглаза. Характерно, что в этом документе Слуцкий, 
хотя он умер в феврале 1938 года и был похоронен со всеми полагающимися 
почестями, также фигурировал как враг народа.

Партбюро приняло это решение при одном воздержавшемся. Фитин, недавно 
назначенный на должность заместителя начальника Иностранного отдела, 
воздержался, потому что, по его словам, я был ему абсолютно неизвестен. Его 
честность и порядочность, весьма необычные в тех обстоятельствах, не повредили 
его карьере. В 1939 году он стал начальником Иностранного отдела закордонной 
разведки и умер естественной смертью в 1971 году.

Партбюро в декабре 1938 года приняло решение исключить меня из партии. Это 
решение должно было утвердить общее партийное собрание разведслужбы, 
назначенное на январь 1939 года, а пока я приходил на работу и сидел у себя в 
кабинете за столом, ничего не делая. Новые сотрудники не решались общаться со 
мной, боясь скомпрометировать себя. Помню, начальник отделения Гаранин, беседуя 
со своим заместителем в моем присутствии, переходил на шепот, опасаясь, что я 
могу подслушать. Чтобы чем-нибудь заняться, я решил пополнить свои знания и 
стал изучать дела из архива, ожидая решения своей участи.

Я чувствовал себя подавленным. Жена также сильно тревожилась, понимая, что над 
нами нависла серьезная угроза. Мы были уверены, что на нас уже есть компромат, 
сфабрикованный и выбитый во время следствия у наших друзей. Но я все-таки 
надеялся, что, поскольку был лично известен руководству НКВД как преданный делу 
работник, мой арест не будет санкционирован. В те годы я жил еще иллюзией, что 
по отношению к члену партии несправедливость может быть допущена лишь из-за 
некомпетентности или в силу простой ошибки, особенно если решение его участи 
зависело от человека, стоящего достаточно высоко в партийной иерархии и 
пользующегося к тому же полной поддержкой Сталина.

Зная, что в отношении меня совершается страшная несправедливость, я думал 
обратиться в Комиссию партконтроля Центрального Комитета с просьбой разобраться 
в моем деле, но жена считала, что надо подготовить письмо на имя С