бщили, что меня ожидает новое назначение: 
должность помощника начальника Иностранного отдела. Это назначение, однако, 
подлежало еще утверждению ЦК партии, поскольку речь шла о руководящей должности,
 входившей в номенклатуру. И хотя приказа о моем новом назначении не 
последовало, фактически с августа по ноябрь 1938 года я исполнял эти 
обязанности.




Испанское золото


Начало моей новой работы нельзя было назвать удачным. Я быстро понял, что мой 
начальник Пассов не имел никакого опыта оперативной работы за границей. Для 
него вопросы вербовки агентов на Западе и контакты с ними были настоящей «terra 
incognita». Он полностью доверял любой информации, полученной от агентуры, и не 
имел представления о методах проверки донесений зарубежных источников. Опыт его 
оперативной работы в контрразведке и в области следственных действий против 
«врагов народа» не мог ему помочь. Я был просто в ужасе, узнав, что он подписал 
директиву, позволявшую каждому оперативному сотруднику закордонной резидентуры 
использовать свой собственный шифр и в обход резидента посылать сообщения 
непосредственно в Центр, если у него могли быть причины не доверять своему 
непосредственному начальнику. Лишь позднее стало понятным, почему такого рода 
документ появился на свет. На Пленуме ЦК партии в марте 1937 года от НКВД 
потребовали «укрепить кадры» Иностранного отдела. Преступность этого требования 
заключалась в том, что им прикрывалось желание руководства страны избавиться от 
ставшего неугодным старого руководства органов советской разведки.

В 1936 году испанские республиканцы согласились сдать на хранение в Москву 
большую часть испанского золотого запаса общей стоимостью более полумиллиарда 
долларов. Кроме того, весной 1939 года в Мексику пароходом республиканцами были 
вывезены из Франции также и большие ценности. В марте 1939 года Агаянц прислал 
в Центр из Парижа телеграмму, в которой сообщал, что в Москву отосланы далеко 
не все испанское золото, драгоценные металлы и камни. В телеграмме указывалось, 
что якобы часть этих запасов была разбазарена республиканским правительством 
при участии руководства резидентуры НКВД в Испании.

О телеграмме немедленно доложили Сталину и Молотову, которые приказали Берии 
провести проверку информации. Однако когда мы обратились к Эйтингону, резиденту 
в Испании, за разъяснением обстоятельств этого дела, он прислал в ответ 
возмущенную телеграмму, состоявшую почти из одних ругательств. «Я, – писал он,
 – не бухгалтер и не клерк. Пора Центру решить вопрос о доверии Долорес 
Ибаррури, Хосе Диасу, мне и другим испанским товарищам, каждый день рискующим 
жизнью в антифашистской войне во имя общего дела. Все запросы следует 
переадресовать к доверенным лицам руководства ЦК французской и испанской 
компартий Жаку Дюкло, Долорес Ибаррури и другим. При этом надо понять, что 
вывоз золота и ценностей проходил в условиях боевых действий».

Телеграмма Эйтингона произвела большое впечатление на Сталина и Берию. 
Последовал приказ: разобраться во взаимоотношениях сотрудников резидентуры НКВД 
во Франции и Испании.

Я получил также личное задание от Берии ознакомиться со всеми документами о 
передаче и приеме испанских ценностей в Гохран СССР. Но легче было это сказать, 
чем сделать, поскольку разрешение на работу с материалами Гохрана должен был 
подписать Молотов. Его помощник между тем отказывался подавать документ на 
подпись без визы Ежова, народного комиссара НКВД, – подписи одного Берии тогда 
было недостаточно. В то время я был совершенно незнаком со всеми этими 
бюрократическими правилами и передал документ Ежову через его секретариат. На 
следующее утро он все еще не был подписан. Берия отругал меня по телефону за 
медлительность, но я ответил, что не могу найти Ежова – его нет на Лубянке. 
Берия раздраженно бросил:

– Это не личное, а срочное государственное дело. Пошлите курьера к Ежову на 
дачу, он нездоров и находится там.

Его непочтительный тон в адрес Ежова, кандидата в члены Политбюро, несколько 
озадачил и удивил меня.

Вместе с курьером нас отвезли на дачу наркома в Озеры, недалеко от Москвы. 
Выглядел Ежов как-то странно: мне показалось, что я даю документ на подпись 
либо смертельно больному человеку, либо человеку, пьянствовавшему всю ночь 
напролет. Он завизировал бумагу, не задав ни одного вопроса и никак не высказав 
своего отношения к этому делу. Я тут же отправился в Кремль, чтобы передать 
документ в секретариат правительства. Оттуда я поехал в Гохран в сопровождении 
двух ревизоров, один из которых, Берензон, был главным бухгалтером ВЧК– НКВД 
еще с 1918 года. До революции он занимал должность ревизора в Российской 
страховой компании, помещение которой занял Дзержинский.

Ревизоры работали в Гохране в течение двух недель, проверяя всю имевшуюся 
документацию. Никаких следов недостачи ими обнаружено не было. Ни золото, ни 
драгоценности в 1936—1938 годах для оперативных целей резидентами НК