на допросах сокрушенно покачивали головами, показания давали покорно, и почти 
всегда точные. 
 «Размазня» густо потекла после разгрома шестой немецкой армии под Сталинградом.
 Пленные из этой категории вытягивались в струнку, угодничали и плели такие 
басни, что это было хуже любой преднамеренной дезинформации. Люленков не любил 
«размазню». 
 У начальника полковой разведки постепенно сложилась своя, почти безотказная 
метода ведения допросов. 
 — Ваше имя, фамилия? — спрашивал он, и не столько прислушивался к ответу на 
этот первый вопрос, сколько следил за реакцией пленного, чтобы сразу определить,
 кто же стоит перед ним: «фанатик», «мыслящий» или «размазня»? 
 Только что добытый Ромашкиным «язык» поначалу повел себя не очень определенно. 
Услышав первый вопрос, он вскочил со своего места довольно резво, но ответил 
без особого подобострастия: 
 — Рядовой Франц Дитцер. 
 — Номера вашей дивизии, полка, батальона, роты? 
 Пленный замялся, потерял строевую выправку: его спрашивали о том, что является 
военной тайной. Он оглянулся — не стоит ли кто-нибудь сзади, готовый ударить? 
Позади никого не оказалось. 
 — Я жду! — строго напомнил капитан. 
 — Сто девяносто седьмая дивизия, триста тридцать второй полк, второй батальон, 
пятая пехотная рота, — последовал вялый ответ. 
 — Задача вашего полка? 
 Пленный пожал плечами: 
 — Я рядовой. Задачу полка не знаю. 
 — Что должна делать ваша рота? 
 — Обороняться… 
 Люленков чувствовал, Дитцер чего-то недоговаривает. 
 — Потом что?.. Обороняться и — дальше? 
 — Недавно прошел слух, что решено спрямить оборону и мы отойдем при этом на 
новый рубеж.
 — Где же тот рубеж? Когда начнется отход? — быстро спросил капитан, приглашая 
пленного к карте, развернутой на столе. 
 — Я карту не понимаю, — замямлил солдат. 
 — Смотрите сюда! — приказал капитан. — Сейчас ваша рота здесь. А вот здесь 
штаб вашего полка. Это река. Куда вы должны отойти? 
 — Не знаю, господин офицер. Я просто слышал разговор, когда дежурил у пулемета.
 
 — Не знаете или не хотите сказать? — настаивал Люленков, несколько повышая 
голос. 
 — Не надо так, товарищ капитан, — неожиданно вмешался Ромашкин. — Он совсем 
обалдеет от страха. Люленков рассердился, резко оборвал: 
 — Не лезьте не в свое дело! — Но тут же смягчился и перешел с начальственного 
«вы» на всегдашнее «ты». — Не понимаю, как ты их там в плен берешь? Кисейная 
барышня… 
 — Там мы на равных: он с оружием и я с оружием. 
 — Тоже мне, рыцарь!.. 
 Ромашкин не стал оправдываться. Сам не понимал, прав он или нет. Быть 
великодушным к беззащитному вроде бы хорошо. Но сейчас он видел перед собой 
одного из тех, кто замучил Таню. Франц же этот из сто девяносто седьмой 
пехотной дивизии. 
 «Что, если бы я попал к нему в лапы? — спросил себя Ромашкин и живо представил 
этого белобрысого не сгорбленным и понурым, а властным хозяином положения. — Он 
бы со мной церемониться не стал! А у нас, русских, всегдашняя жалость к слабому 
и какая-то нестойкая память к злу. Врагам-то нашим это на руку, но самим нам 
такая покладистость боком выходит». 
 Пленный заметил какое-то несогласие между русскими офицерами и беспокойно 
заерзал на табурете. Но несогласие уже исчезло. Капитан успел определить, что 
имеет дело с «мыслящим». А если так, то Ромашкин прав: допрос нужно вести 
по-другому — надо предоставить пленному возможность мыслить. 
 Люленков почти механически перебирал письма и фотографии, изъятые у Дитцера, 
тщательно изученные перед началом допроса. Писем было до десятка. Писались они 
в разное время — и в начале войны, и в последние дни. Писала их мать Дитцера. 
 — Значит, вы не хотите говорить правду? — уже по-иному повторил свой вопрос 
Люленков. — Тогда возьмите вот это письмо вашей матери, почитайте еще раз и 
вспомните, что она вам советовала. 
 Дитцер с грустной улыбкой стал читать хорошо знакомые ему строки: 
  "Дорогой Франц!  
  У нас ужасное несчастье. Я потеряла сына, а ты старшего брата. Нет больше 
нашего доброго Генриха! Целый месяц от него не было писем, а вчера пришло 
уведомление, что Генрих убит под Петербургом. Эта страшная война сломала, 
исковеркала всю нашу жизнь. Меня пытаются утешить: «Слушайте, по радио сообщили 
о новой победе. Наша армия захватила еще один город». А на что мне нужен чужой 
город? Пусть мне вернут моего Генриха. Теперь только ты остался у меня. И вдруг 
пошлют тебя занимать еще какой-нибудь город, и ты там тоже можешь погибнуть, 
как Генрих!.. В нашем Лейпциге появилось много калек. Кто без ног, кто без рук. 
Когда-то я старалась уберечь тебя от простуды, а теперь думаю: пусть бы у тебя 
не стало ноги или руки, только бы ты был жив и избавился от этой проклятой 
войны…" 
 — Наверное, мать будет рада, что вы попали в плен, теперь ее желание сбудется: