Первая траншея показалась Ромашкину пустой. «Кто же здесь воевал? Почему 
фашисты не идут вперед? Тут никого нет». Но за третьим поворотом траншеи 
встретил красноармейца неопределенного возраста, с небритым и, видно, давно не 
видавшим воды и мыла лицом. Уши его шапки были опущены, и тесемки завязаны, 
испачканная землей шинель, покрытая на груди инеем, походила на промерзший 
балахон. 
 — Ты здесь один? — удивленно спросил Ромашкин. 
 — Зачем один? Народ отдыхает. Вон там, в землянке. 
 — Показывай, где. Мы сменять вас пришли. 
 — Это хорошо. На формировку отойдем, значит. — Красноармеец подошел к 
плащ-палатке, откинул ее и крикнул в черную дыру: 
 — Эй, народ, выходи, смена пришла! 
 Из блиндажа вылезли четверо в грязных шинелях, с лицами, испачканными сажей 
коптилок. 
 — Смена? — спросил один. — Ну, давай, принимай, кто старшой? 
 — Командир взвода лейтенант Ромашкин. 
 — Командир взвода рядовой Герасимов. Пойдем, лейтенант, покажу тебе участок. 
 Василий пошел за ним по траншее. Окопы здесь были не такие, как оставленные 
позади, там — ровненькие, вырытые будто на учениях, а здесь — избитые снарядами,
 кое-где полузасыпанные, с вырванными краями, с глубокими норами, уходящими под 
бруствер. 
 Герасимов шел вперевалочку, не торопясь, как усталый мужичок после 
утомительной работы, он по-хозяйски просто объяснял лейтенанту, говорил «ты», 
будто не знал об уставном «вы». 
 — Место перед тобой будет ровное, танки идут свободно. Справа овраг, окопов 
наших там нету, стало быть, разрыв с соседом. Поставь у оврага для пехоты 
пулемет. Для танков мины уже накиданы. Как забомбят или артиллерия начнет 
гвоздить, людей вот в эти норы поховай, — он показал на дыры в передней стене 
траншеи. — Когда танки через голову пойдут, там — в этих норах — бутылки с 
горючкой припасены. Только гляди: кверху горлом кидайте, а то у нас один себя 
облил, сгорел сам заместо танка. 
 Когда вернулись к землянке, Василий, как учили еще в ташкентском училище, 
хотел начертить схему обороны и подписать: сдал, принял. 
 — Ни к чему это, — сказал Герасимов, — да и не кумекаю я в твоих схемах, 
товарищ лейтенант. Позицию тебе сдал. Мы ее удержали. Теперь ты держи, пока 
тебя сменят. Ну, прощевайте. 
 — А где же твой взвод? 
 — Вот он, весь тут. Три дня назад у нас и лейтенант был, и сержанты… 
 Герасимов махнул рукой, и четверо красноармейцев двинулись за ним, так же, как 
он, раскачиваясь из стороны в сторону. 
 Василий глядел им вслед и не мог понять, как эти невзрачные, закопченные 
мужички не пропустили механизированную лавину немцев. Он представлял фронтовых 
героев богатырями, грудь колесом, в очах огонь — он и Куржакова сначала 
невзлюбил за то, что тот не был таким. И вот, оказывается, бьют фашистов 
простые мужики вроде этого Герасимова. Ромашкину жаль было расставаться с 
образом лихого, бесстрашного воина, наверное, потому, что даже перед лицом 
смерти человек стремится к хорошему, ему небезразлично, как он умрет и что 
скажут о нем люди. 
 Василий развел отделения по траншее, выбрал огневые позиции для пулеметов, 
назначил наблюдателей. Подумал: «Секрет бы надо выслать, вдруг ночью немцы 
пойдут». Но, посмотрев на загадочную темную нейтральную зону, решил: «Вышлю 
завтра, огляжусь, где и что». 
 До утра Василий так и не смог заснуть. Сначала зашел Куржаков, проверил, как 
заняли оборону. Потом заглянул комбат — длинный, худой капитан Журавлев. Когда 
они ушли, Ромашкин все равно не лег, то и дело выходил из землянки, 
прислушивался, вглядывался во мрак. Казалось, фашисты могут подползти и 
броситься в траншею. 
 Но впереди было тихо. «Неужели враг так близко, на этом вот черном поле? — 
думал Василий. — Ну, ничего, завтра мы им покажем! Пусть только сунутся». 
 Лишь перед самым утром, когда чуть начало синеть, Ромашкина свалил сон, он 
забылся, сидя в темной прокуренной землянке. 
 Проснулся Василий от оглушительного грохота. Через края плащ-палатки, которая 
закрывала вход, сочился утренний свет. Будто горы рушились там, снаружи, 
страшно было выходить. Но Ромашкин, выхватив пистолет, все же выскочил. С неба 
несся пронзительный вой, который сковывал все мышцы и вжимал в землю. Втянув 
голову в плечи, Ромашкин нашел в себе силы посмотреть вверх. Оттуда черными 
птицами стремительно шли вниз, один за другим пикирующие бомбардировщики, их 
было очень много, они неслись стремительно, затем, будто присев, сбрасывали 
бомбы и круто уходили ввысь. Бомбы тоже выли, как самолеты. Потом они тяжело 
бухались в землю, взрывались, земля вздрагивала, казалось, даже прогибалась от 
ударов и вскидывалась черными конусами с огнем и дымом. А самолеты все выли и 
выли, скатываясь вниз, будто по крутой горке на санках. 
 «Сколько же их там? — подумал Ромашкин. — Надо сосчитать». Он приподнял голову 
и обнаружил, что пикировщиков не так уж много. Они построились вертикальной 
каруселью, непрерывно кружили, бросали не все бомбы сразу, а порциями. На смену 
одной эскадрилье пришла другая и тоже закружила, завыла. Едкий дым от разрывов, 
запах гари и взрывчатки затянул траншею. Когда, отбомбившись, эскадрилья 
улетела, Ромашкин собрался было вздохнуть с облегчением, но взрывы все долбили 
и долбили землю, она все вздрагивала и вскидывалась черными веерами. «Откуда же 
летят бомбы? Самолеты ушли… — поразился Ромашкин и понял: — Это бьет