Буденный между тем поднялся на мавзолей. Сталин дождался его, посмотрел на 
часы, едва заметная улыбка мелькнула под усами. Не обращаясь ни к кому, но 
уверенный — все, что он скажет, будет исполнено без промедления, Сталин сказал: 

 — Включайте все радиостанции Союза. — И шагнул к микрофону. 
 Ромашкин, слушая Сталина, подался всем телом в сторону мавзолея, не только уши,
 каждая жилка, казалось, превратилась в слух. 
 Сталин говорил негромко и спокойно, произнося фразы медленно, будто диктовал 
машинистке. Ромашкин подумал даже, что Сталин говорит слишком медленно. Он 
будто подчеркивал каждую фразу. Слова выговаривал без затруднения, по-русски 
правильно, и только в ударениях, в повышении и понижении тона проскальзывал 
грузинский акцент. 
 Василий проклинал снег, который повалил еще гуще и не давал ему возможности 
рассмотреть Сталина. «Ну ничего, — надеялся он, — разгляжу, когда пройдем у 
мавзолея». 
 Сталин говорил о том, как трудно было бороться с врагами в годы гражданской 
войны — Красная Армия только создавалась, не было союзников, наседали 
четырнадцать государств. Ленин тогда вел и вдохновлял нас на борьбу с 
интервентами… 
 "…Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на 
Отечественную войну так же, как двадцать три года назад. 
 Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких 
захватчиков? 
 …Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны 
и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить 
грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы 
Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. 
Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойны этой 
миссии! Война, которую выведете, есть война освободительная, война справедливая.
 Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков 
—Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, 
Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя 
великого Ленина!" 
 И опять Ромашкин кричал «Ура!», пьянея от ощущения огромной силы своей армии, 
частичку которой он представляет, от радости, что родился, живет, будет 
защищать такую великую страну, что участвует в таких грандиозных событиях. 
 Меньше всех видят, как происходит парад, обычно его участники. После команды 
«К торжественному маршу!» Василий забыл обо всем, кроме равнения: хотелось, 
чтобы его шеренга прошла лучше других, не завалила бы и не выпятилась. Он косил 
глазом, вполголоса командовал, пока не вышли на последнюю прямую. Где-то в 
подсознании пульсировала мысль: «Рассмотреть Сталина, рассмотреть Сталина!» Но 
когда зашагал строевым, высоко вскидывая ноги, забыл и об этом. 
 Вдруг у кого-то из красноармейцев в котелке заблямкала ложка. Василий не 
слышал оркестра, железное блямканье в котелке перекрыло все. Он похолодел от 
ужаса, ему казалось, это звяканье слышат на мавзолее и оно портит весь парад. В 
этот момент Василий увидел человека, который слегка возвышался над площадью и 
взмахивал руками — то правой, то левой. Василию показалось, что он ищет, у кого 
стучит эта злополучная ложка. Человек один был виден над головами марширующих и,
 несомненно, высматривал виновника. Только подойдя ближе, Ромашкин сообразил: 
«Это же дирижер!» 
 Василий спохватился, метнул глазами в сторону мавзолея, но было поздно — 
Сталина разглядеть не успел. А в голове мелькали какие-то цифры: «Семьдесят 
пять… семьдесят шесть…» Когда и почему начал он считать? Лишь миновав трибуны и 
произнеся мысленно «сто шестьдесят», вспомнил: «Это я по поводу того, что 
участники парада видят меньше всех. Вот отшагал я сто шестьдесят шагов, и на 
этом парад для меня закончен. Но какие это шаги! Это не шаги — полет! Кажется, 
сердце летит впереди, и не барабан вовсе, а сердце отстукивает ритм шага: „Бум! 
Бум!“ Только проклятая ложка в котелке все подпортила». 
 Ромашкин поглядел на Карапетяна, Синицкого — они улыбались. И сам он тоже 
улыбался. Чему? Неизвестно. Просто хорошо, радостно было на душе. Стук ложки, 
оказывается, никто и не слышал. Даже Куржаков посветлел, зеленые глаза 
потеплели, но, встретив взгляд Ромашкина, ротный нахмурился и отвернулся. 
 За Москвой-рекой, в тесной улочке майор Караваев остановил полк. Пронеслось от 
роты к роте: «Можно курить», и сиреневый дымок тут же заструился над шапками, 
запорошенными снегом. Позади, на Красной площади, еще играл оркестр — там 
продолжался парад. 
 Четыре девушки в красноармейской форме шли по тротуару. Карапетян не мог 
упустить случая познакомиться. Он шагнул на тротуар, лихо откозырял и спросил, 
играя черными бровями: 
 — Разрешите обратиться? 
 — Это мы должны спрашивать: вы старший по званию, — сказала голубоглазая, у 
которой светлые локоны выбивались из-под шапки. Другие девушки хихикнули. 
Только одна, ладная, стройная, с ниточками бровей над карими глазами, осталась 
серьезной и больше других приглянулась Ромашкину. Синицкий и Сабуров шагнули на 
подкрепление Карапетяну, а Василий подошел к строгой девушке: 
 — Здравствуйте. Как вас зовут? 
 — Вы считаете, сейчас подходящее время для знакомства? 
 — А почему бы и нет? 
 — В любом случае, наше знакомство ни к чему. 
 — Потому что я иду на фронт?