упорными боями отступали. Очень не хватало командиров, особенно среднего звена 
— взводных и ротных. 
 На курсы прибывали сержанты срочной службы и молодые парни, закончившие десять 
классов и прослужившие в армии хотя бы год. 
 Ромашкин в такой аудитории выделялся своими знаниями не только из обучаемых, 
но был на голову выше тех, кто преподавал им военные дисциплины. Через 
несколько дней он превратился из курсанта в помощника командира, он прекрасно 
знал оружие, теорию и практику огневой подготовки, тактику. В строевой никто с 
ним не мог соперничать — он знал уставные команды и все тонкости смотров и даже 
торжественных маршей. Да и сам Василий, подтянутый — форма на нем выглядела 
просто элегантно, — являл собой образец строевого командира. 
 На курсах его уважали, ставили другим в пример. 
 За время учебы Василий подружился со многими ребятами. Наконец-то его окружали 
чистосердечные, бесхитростные парни. 
 Особенно близкими друзьями стали: Виктор Сабуров — здоровяк из Челябинска, он 
хоть и был свежеиспеченный десятиклассник, выглядел старше, потому что 
занимался штангой и накачал себе плечи взрослого мужчины, и голос у него был не 
юношеский — басовитый. Пришелся Василию по душе и горячий, порывистый Хачик 
Карапетян, всегда веселый, выдумщик и хохм, и подначек. И еще интеллигентный, 
хорошо воспитанный студент второго курса университета Игорь Синицкий — очень 
знающий, всегда готовый помочь и подсказать при затруднениях на политподготовке.
 
 На занятиях постоянно вместе и в редкие увольнения в город тоже ходили 
вчетвером. В шутку называли себя капеллой — Синицкий придумал это название по 
своей образованности. Карапетян звал друзей по-своему — архаровцы. Какие-то в 
горах Армении водятся гордые, величественные архары, вот Хачик и считал своих 
друзей похожими на них и говорил: «Архаровцы, пора на ужин» или «Архары — 
сегодня идем охотиться на стройных козочек». А сам на танцах в городском клубе 
трепетал, как лист на ветру, стесняясь и не решаясь пригласить девушку на танец.
 Очень чистые, скромные, сами как барышни были новые друзья Ромашкина. 
Сравнивая их с Хрустом, Боровом, Тихушником, Василий поражался: «Какие разные, 
непохожие люди, просто полная противоположность по взглядам и целям в жизни, 
ходят по одной и той же земле». 
 Месяц учебы промелькнул как один день. Дела на фронте все ухудшались. Немцьг 
подходили к Москве. После выпускных экзаменов Ромашкину присвоили звание не 
младшего (как другим), а лейтенанта, в соответствии с его более высокими 
знаниями военного дела. И никто ему не завидовал, все считали это справедливым 
и заслуженным. 
 Наконец-то Ромашкин надел такую желанную командирскую форму! И хоть это была 
х/б, а не габардиновая, какую примерял он в училище, все же два кубаря горели 
на петлицах, а малиновые шевроны с золотой оторочкой красовались на рукавах. И 
широкий ремень комсоставский хрустел на нем обворожительно. Только сапоги 
выдали не хромовые, а яловые. Но их Василий надраил так старательно, что сияли 
они не хуже хромовых. 
 В дни учебы на курсах Василий читал газеты, слушал радио и лекции в часы 
политподготовки, вроде бы разобрался в военно-политической ситуации. Не мог он 
понять только одного — почему любимая им Красная Армия, которую он считал 
могучей и непобедимой, отступает в глубь страны и сдает города? За короткое, 
всего несколько дней пребывание на фронте в составе штрафной роты Василий 
ничего не видел, кроме двух атак и рукопашных схваток. Что-то понять за те дни 
он не успел. Ему и сейчас казалось, что на фронте не ладится потому, что так не 
хватает таких, как он, — не растерявшихся, что там что-то недоделывают, 
недопонимают и пятятся. Ему не терпелось поскорее попасть в действующую армию и 
показать свою удаль. 
 Огорчало его еще и отсутствие писем из дома. Находясь на курсах, да и с 
эшелона штрафников Ромашкин отправил несколько писем, но ответов не получил. 
 Штрафная рота была постоянно в движении, где ее искать. А сюда, на курсы, если 
и придет ответ, то, видно, после его отъезда. Почта работала плохо: за месяц в 
Оренбург и обратно письма доставить не успевала. 
 Выпускников отправляли в формирующиеся части отдельными командами. Василия 
включили в ту, которая направлялась в Москву.




 Вот он, фронт 


 В команде было двадцать человек. Восемнадцать младших лейтенантов, молоденьких,
 в новых гимнастерках, не утративших запах складского нафталина, с рубиновыми 
кубарями на петлицах. 
 Ехал в этой же команде, кроме Ромашкина, еще один лейтенант — Григорий 
Куржаков. Он был лет на пять старше выпускников, отличался от них многим: 
служил в армии еще до войны, провоевал первые, самые тяжелые месяцы, был ранен 
— на выгоревшей гимнастерке его две заштопанные дырочки на груди и спине — влет 
и вылет пули. 
 Куржаков был худ, костистые скулы обтягивала желтоватая нездоровая кожа, 
голова острижена под машинку, зеленые глаза злые, тонкие ноздри белели, когда 
его охватывал гнев. Казалось, в нем ничего нет, кроме этой злости, она то и 
дело сверкала в его зеленых глазах, слетала с колкого языка — Григорий ругался