окончательно доказал это. Теперь жене, дочери… легче жить будет… — Нагорный 
обмяк, рука упала с груди, открыв густо-красное пятно на потемневшей от дождя 
гимнастерке. 
 «С простреленным сердцем шел человек в атаку, — подумал Ромашкин, — очень 
дорожил он своим добрым именем; сделал все, чтобы восстановить его». 
 Дождь обмывал лицо Нагорного, оно было спокойным и строгим, лишь одна 
обиженная морщинка пересекала его высокий лоб. Эта морщинка была единственным 
упреком за несправедливые подозрения и кару соотечественников. 
 Из-за поворота траншеи вдруг выбежал немец при орденах, с серебряным шитьем на 
воротнике и рукавах мундира. Василий схватился за винтовку, но «фриц», весело 
улыбаясь, закричал: 
 — Это я! Вовка! 
 Ромашкин узнал Вовку Голубева. 
 — Ты зачем в эту дрянь нарядился? 
 — Мои шмотки промокли под дождем, а это сухое. Смотри, сукно — первый сорт! Я 
в блиндаже чемодан раскурочил. Там еще барахло есть, может, и ты в сухое 
переоденешься? 
 — Неужели не понимаешь, что это подло? 
 — Почему? — искренне удивился Вовка. 
 — Это одежда врага, фашиста. Смотри, кресты на ней. Он их получил за то, что 
нашего брата убивал. 
 Подошел Кузьмичев. 
 — Пленный? — спросил он Ромашкина. Ромашкин, не зная что сказать, молча 
отвернулся. Лейтенант, узнав Голубева, разозлился. 
 — Чучело огородное! Снять немедленно. 
 Голубев убежал в блиндаж. Лейтенант сказал Ромашкину: 
 — Спасибо тебе, вовремя ты поднял левый фланг, а то бы не дошли мы сюда. Уж 
как один фланг заляжет, и другой далеко не уйдет. Ну что ж, будем закрепляться 
здесь. 
 — Дальше разве не пойдем? 
 — Не с кем — немного в роте людей осталось. 
 Ромашкин оглянулся — на поле лежали под дождем те, кто еще утром составлял 
штрафную роту. Большинство головой вперед, как срезала на бегу пуля. Ромашкин 
во время атаки не видел, когда падали все эти люди. В атаке он следил за тем, 
чтобы все бежали вперед, и сам смотрел туда, откуда должна прилететь смерть; 
кажется, на минуту ослабишь внимание — и она тебя сразит, а когда пристально 
глядишь ей в глаза — не тронет, минует. Глядя на убитых, Ромашкин подумал: 
«Теперь с них судимость снята…». 
 И еще раз побывал Василий в рукопашной. И наконец-то… был ранен в плечо. Кровь 
была — указ соблюден, из штрафной роты его освободили и отправили в госпиталь. 
 Впервые за последние два года Ромашкин отоспался в чистой госпитальной постели.
 О пережитом думать не хотелось. Все произошло так стремительно, порой даже не 
верилось, что это действительно было: в течение нескольких недель — желанная 
свобода, пьяный эшелон штрафников, расстрел, рукопашные в окопах немцев и вот 
тишина в госпитальной палате. 
 Но, отоспавшись в покое госпитальной палаты, Василий постоянно мысленно 
возвращался в пережитое за последние годы. Несмотря на то, что все для него 
заканчивалось удачно, он ощущал какое-то обременительное недовольство. Еще и 
еще перебирая самые опасные дни, Василий понял наконец, что недоволен не 
исходом этих критических ситуаций, а не одобряет он себя, свое поведение. 
Всегда и всюду он находился под чьим-то влиянием, кто-то со стороны определял 
его поведение, а он выполнял то, к чему его принуждали другие. Именно 
принуждали, сам он не хотел так поступать, но под давлением чужой воли или 
власти покорялся. Следователь Иосифов заставил подписать протокол, будто 
Ромашкин сознательно вел антисоветские разговоры; Серый в лагере принудил 
согласиться на побег и готовиться к нему; а потом и на передовой Василий, как 
загипнотизированный, подчинился его команде и едва не оказался в плену у немцев.
 
 «Нет, хватит, — твердо решил Ромашкин в результате этих тяжелых раздумий. — 
Хватит жить по чужим желаниям. Уже не мальчик! Кончилась моя молодость. Тюрьму, 
лагеря, даже расстрел прошел — пора своей головой жить!» 
 Получилось так, что в госпитале Ромашкин не только здоровье поправил, но и 
душу подлечил, лег в постель юношей, а поднялся с нее взрослым мужем. 
По-другому стал он воспринимать происходящее вокруг и людей, с которыми 
встречался. В общем, юношу Ромашкина расстреляли за его несамостоятельность и 
покорность другим. Вступал в жизнь новый, иной Ромашкин, со своим горьким 
опытом и своей твердой волей. 
 И часто, вспоминая своего спасителя, очень жалел, что не поговорил с ним, не 
поблагодарил за подаренную жизнь, не узнал, кто он, из каких краев родом. 
Ромашкина сразу увели в расположение штрафной роты, а красноармеец Сарафанов 
остался в своем подразделении. 
 Ранение у Василия было легкое, без повреждения кости. 
 Поправился быстро. Через неделю отправили вместе с другими выздоровевшими в 
Гороховецкий учебный центр недалеко от Горького, где формировались новые части. 
Начальник штаба, прочитав заполненную Ромашкиным анкету, сказал: 
 — Ты же готовый командир. Пойдешь на краткосрочные курсы младших лейтенантов. 
Через месяц звание получишь, и вперед, на запад! 
 Курсы по подготовке младших лейтенантов были здесь же, в Гороховецком военном 
городке. На фронте дела шли очень плохо. Те края, где побывал Ромашкин, на 
Смоленщине, уже захватили немцы. И сам Смоленск тоже взяли. Наши войска с