нее переживать. Встретишь еще свою единственную.
 Поинтересовался и Шурик: 
 — Девушка вас не дождалась? Как же она могла! И давно вы ее знаете? 
 — В школе учились вместе. 
 — Ух, я бы ей сказал! 
 — Ну, ты бы ее просто сразил своим благородством. 
 — Напрасно вы шутите, я вполне серьезно. 
 — Давай, рыцарь, спать. 
 Мать долго сидела у кровати Василия, гладила его волосы, осторожно обходя 
заплатку на ране. 
 — Мама, ты когда провожала меня на фронт, уже знала, что папа погиб? 
 — Да. Поэтому так плакала. 
 Ромашкин вспомнил, какое ужасное письмо прислал он матери после первого боя, 
хотел похвастаться своим мужеством, расписал, что было и чего не было. «Ну и 
дурак же я был!» 
 — Ты не беспокойся, мам, сейчас я при штабе, там не так опасно, в атаку не 
хожу, сплю в блиндаже, рядом с командиром полка и другим начальством. 
 — Это хорошо. Значит, бог услыхал мои молитвы. Я ведь о тебе, Васенька, каждую 
ночь молюсь. 
 — Ты же была неверующая. 
 — Как-то так получается — днем меня к этому не тянет. Днем я неверующая, а вот 
ночью, как лягу в постель, все о тебе думаю и начинаю просить бога, чтобы 
уберег он тебя. Молитв не знаю, по-своему прошу и прошу его. 
 Утром, уходя на работу. Надежда Степановна пригласила: 
 — Приходи встречать после смены. Пусть сослуживцы и начальники увидят, какой у 
меня сынок. 
 Вечером Ромашкин пришел к проходной. 
 — Вы чей же будете? — радушно спросил безногий вахтер с медалью «За отвагу» на 
груди. 
 — Надежды Степановны Ромашкиной сын. 
 — Вот этой? — спросил вахтер, показывая на портрет матери на Доске передовиков 
производства. 
 — Ее. Даже не сказала, что стахановка… 
 — Так иди к ней в цех, погляди, как мать трудится. 
 — А пропуск? 
 — Какой тебе пропуск — ты фронтовик, у тебя на весь мир пропуск. Иди, не 
сомневайся, я здесь до завтра буду сидеть — выпущу. Вон туда шагай, в сборочный,
 там твоя мамаша. 
 Ромашкин прошел через двор, несмело открыл дверь в огромный, как стадион, цех. 
Жужжание станков, клацание железа, гул под потолком, словно летели 
бомбардировщики. Повсюду мины: в ящиках, на стеллажах, на полу штабелями. Мины 
сразу перенесли Ромашкина в знакомую фронтовую обстановку. Только мины здесь 
были из нового блестящего металла, еще не крашенные. 
 Мать увидела Василия, замахала ему рукой. Он шел к ней, внимательно 
разглядывая людей в черных и синих промасленных халатах и комбинезонах. В цеху 
работали только женщины и дети. У всех утомленные, серые, солдатские лица, 
темные круги под глазами, острые обтянутые скулы. Каждый делал свое, не 
разговаривая, быстро и сноровисто. Василий вспомнил тонкие ломтики хлеба на 
столе у матери. «Как же они на ногах держатся?» — думал он, еще пристальнее 
вглядываясь в худые, строгие лица работниц, мальчишек и девчонок, которые 
стояли у станков. 
 — Пришел? Как тебя пропустили? 
 — А там инвалид, он разрешил. 
 — Силантьев? Фронтовик, сам недавно с фронта. Теперь у тебя везде много друзей,
 всюду свои. 
 Ромашкин вспомнил публику в парке. «Напрасно я вчера злился. Не так уж много 
их там было. Да и офицеры ничем не виноваты, месяц, другой — и загремят на 
фронт. Некоторые, наверное, как и я, после ранения. Не за что на них обижаться. 
А настоящий тыл вот он, здесь. Да и не тыл это вовсе — та же передовая. Мы хоть 
сытые воюем, а эти по двенадцать часов полуголодные трудятся. Я бы, наверное, 
такого не вытерпел, месяц — другой — и концы, а они годами здесь вкалывают!» 
 После гудка женщины повеселели, на усталых лицах засветились улыбки. 
 — С праздником тебя, Надежда Степановна, — поздравила пожилая тетушка, вытирая 
руки замасленной ветошью. 
 — Рассказал бы нам чего, фронтовик! 
 — О чем? — смущенно спросил Ромашкин. 
 — Ну, как вы там воюете, куда вот эта наша продукция идет. Про себя что-нибудь 
— вон сколько наград, —женщины обступили офицера. 
 — Давай лучше про себя, — задорно крикнула молодая белозубая девушка. 
 Ромашкин растерялся. «Чего же им рассказать про себя? Геройских дел я не 
совершал. Соврать что-нибудь? Как же при матери? Она и так ночей не спит». 
 — Нечего, товарищи, мне про себя рассказывать, воюю как все. Взводом командую. 
Люди у меня замечательные: Иван Рогатин, Саша Пролеткин, Голощапов, Шовкопляс, 
старшина Жмаченко — все отличные воины, бьют врага на совесть. 
 — Скромный, все про других, — сказал кто-то сбоку.
 — Нет, я правду говорю. А за продукцию вашу спасибо, она очень помогает нам 
бить врага. Приеду, расскажу, как вы здесь работаете, как на воде и хлебе 
трудитесь с утра до ночи… 
 — Погоди, сынок, — перебила пожилая женщина, — про это не надо бойцам говорить.
 У солдата ум должен быть спокойный, чтобы без огляду врагов бить. Мы здесь