Ромашкин кинулся по лестнице вверх и столкнулся с матерью. Она не бежала — 
летела ему навстречу, не видя ни ступеней, ни переходов. Обхватив Василия 
дрожащими руками, прижимая его к груди, мать продолжала кричать на весь дом, 
как на пожаре: 
 — Вася! Васенька! Сыночек мой! 
 Из квартир, щелкая замками, выбегали жильцы. Поняв, что происходит, они стояли 
у своих дверей, молча разделяя неожиданную радость, свалившуюся на соседку. 
 — Мама, успокойся, — шептал Василий, целуя лицо матери, смешивая на нем ее и 
свои слезы. — Не плачь, мама. Я живой, вот он, цел и невредим. 
 — А что с головой? У тебя бинты… — опомнясь, спросила мать. 
 — Пустяк, царапина. Ну, идем домой, что же мы здесь стоим! 
 — Идем, идем! Ой, как ты неожиданно! Откуда ты? Почему не дал телеграммы? 
 Вспомнив о Шурике, который стоял на лестничной площадке и смотрел на них 
сверху, Василий объяснил: 
 — Этот паренек из Ленинграда, блокаду там перенес, отец его на фронте, мать 
умерла, пусть поживет у нас. 
 — Конечно. Идем, милый. А ты, Вася, надолго?
 — На неделю, пять дней в дороге потерял, столько же надо считать обратно. 
 — Ой, как мало! 
 В квартире Василий обошел комнаты, кухню, ванную — все здесь было дорогое, 
близкое, теплое: кровать, на которой спал, стол, где делал уроки, учебники, 
будто вчера их сложил аккуратной стопкой, любимая чашка, из которой пил чай. 
Даже обмылки, когда пошел мыться в ванную, казались те самые, морковного цвета, 
«Красная Москва», такое мыло любил папа, а белое «Детское» — это мамино. 
 Василий размотал несвежие, испачканные в дороге бинты. Попытался отпарить и 
отодрать от раны насохшую корку с марлевой прокладкой, но стало очень больно. 
 — Мам, дай, пожалуйста, ножницы, — попросил он. И когда мать просунула их в 
щель, осторожно обрезал бинты и слипшиеся от сукровицы волосы, оставил лишь 
заплату на ране. «Ничего, под фуражкой не видно будет». Бинт положил в карман 
брюк. «Выброшу где-нибудь, чтобы мать не терзалась, глядя на мою кровь». 
 Пока Ромашкин мылся, Надежда Степановна переоделась в знакомое Василию 
«праздничное» платье, в нем она ходила с отцом в гости. Сын помнил ее в этой 
одежде красивой, стройной, всегда счастливо улыбчивой. Мать даже не подозревала,
 какую боль причинила она Василию, надев это платье. Сразу бросилась в глаза 
разительная перемена — в мамином праздничном платье стояла другая женщина, 
поседевшая, в морщинах, с поблекшими от слез многострадальными глазами. У 
Василия засосало в груди и что-то стало подкрадьшаться через горло к глазам. 
Чтобы скрыть это, Ромашкин сказал: 
 — Шурик, теперь ты иди ныряй; мам, дай ему на смену мою рубашку и какие-нибудь 
брюки. 
 — Сейчас, сынок. 
 Шурка зашел в ванную. Когда мать подошла с одеждой, из-за двери мгновенно 
высунулась худая, с голубоватой кожей рука, взяла одежду — и тут же щелкнула 
внутри задвижка. 
 — Стесняется, — сказала мать. 
 — Мужчина! Через год в армию. Да куда ему, отощал, один скелет! Ты поддержи 
его, мама, он из хорошей семьи, к трудной жизни не приспособлен. Пропадет. 
 Василий сел к столу, на нем стоял чайный сервиз, который раньше вынимали из 
буфета только для гостей, салфетки с монограммой — тоже гостевые, мама еще в 
молодости купила их на толкучке. Знакомый эмалированный коричневый чайник стоял 
на подставке. Все было как в счастливые довоенные дни, даже стул папу ждал, 
казалось, отец вот-вот войдет в комнату и скажет свою обычную фразу: «Ну, 
сегодня бог послал нам кусочек сыра?» Василий глядел на посуду и ждал, что же 
вкусненькое мама даст ему сейчас, очень соскучился он по домашней еде. Но мать, 
отводя глаза в сторону, рассказывала: 
 — Витя погиб, пришла похоронка. Шурик пропал без вести. Ася тоже погибла. 
 Василий вспомнил недавно встреченных на улице ребят — принял их за тех, о ком 
говорила мама, а их, оказывается, нет в живых. 
 Глядя на пустые тарелки, понял: «У нее ничего нет», вспомнил дорожные 
продпункты, где чуть ли не с боем приходилось добывать паек. «Какой же я лопух! 
Надо было привезти матери консервы, масло, сахар — из офицерского доппайка 
скопить. Вот сундук недогадливый!» 
 — Мам, как ты живешь? Я на вокзальных базарчиках видел — буханка хлеба триста 
рублей. 
 — Тружусь. В школе ребят учить не могу… после гибели папы. Хоть чем-нибудь для 
фронта хочу быть полезной. На оборонный завод устроилась, мне рабочую карточку 
дают — хлеба шестьсот граммов, крупу, сахар иногда. 
 — Ты рабочая? Что же ты делаешь? 
 — Мины, Вася. 
 Эти слова в устах матери были такие необычные и неожиданные. 
 — Значит, и ты воюешь? 
 — Вся страна воюет, сынок. 
 К вечеру, переговорив обо всем, Василий стал искать повод, как бы уйти из дома,
 неудобно в первый же день покидать маму, но и Зину видеть очень хотелось. Мать 
поняла: 
 — Иди уж, непоседа. 
 — Я недолго, мам, — крикнул Василий в дверях. 
 Расправив грудь, подровняв награды, Василий позвонил у знакомой двери. В 
подъезде было темновато, поэтому Ромашкин встал под лампочку, чтобы его хорошо 
освещало. Дверь открыл парень с белым, девичьим лицом и черными пробивающимися