До Москвы доехали благополучно. Когда выпрыгнули на путях, Таня предложила: 
 — Идем ко мне, отдохнешь с дороги, потом дальше поедешь. 
 — Дней мало осталось, Таня. В предписании ведь ни бомбежки, ни бездорожье 
фронтовое не учтены, на путь до Москвы сутки даны, а мы с тобой три дня 
потратили. Поеду, с матерью хоть неделю побуду. 
 — Может быть, на обратном пути зайдешь? — Она дала адрес, объяснила, как 
искать. — Правда, я и сама не знаю, ходят ли прежние номера автобусов и 
трамваев. 
 — Найду, я же разведчик, — пошутил Ромашкин. — Теперь адрес есть, не по 
варежкам буду искать. 
 От Москвы к Оренбургу шли настоящие пассажирские поезда с общими, плацкартными 
и даже мягкими вагонами. Правда, кроме обилеченных пассажиров в тамбурах, на 
крышах и между вагонами ехало много людей, которым билетов не досталось. Их не 
гнали проводники, потому что понимали — всем ехать надо, к тому же проводники 
от этих «зайцев» получали и откуп — краюху хлеба, банку консервов, а то и 
пол-литра водки. Все были довольны. Днем поезд мчался, обвешанный людьми 
снаружи. А на ночь всех пускали в тамбуры, в проходы между полками — замерзнет 
народ ночью на холодном ветру! 
 Ромашкин ехал в плацкартном вагоне на самом удобном месте — на третьем этаже. 
На нижних полках сидели днем по три-четыре человека, играли в карты, домино, 
курили, разговаривали, а здесь, на чердаке, Ромашкин был полновластным и 
единоличным владельцем всей полки. 
 Первые сутки он спал, на следующий день голод погнал искать пищу. Поправив 
бинт, который на шее размотался, Василий ощутил жесткую, ссохшуюся на ране 
заплатку и не стал ее срывать: «В Оренбурге схожу на перевязку». 
 В Куйбышеве поезд стоял больше часа. Ромашкин в страшной давке, чуть не 
растеряв ордена и медали, сумел вырвать по талонам краюху хлеба и три воблы. 
 Около своего вагона, усталый и потный после толкотни в очереди, остановился 
передохнуть. Вдруг он увидел, как здоровый детина, положив у ног мешок, начал 
стаскивать худенького парнишку с площадки между вагонами. Парнишка был так хил 
и тонок, что казалось, верзила раздерет его на части, как цыпленка. Шапка 
свалилась с головы паренька на землю, обнажив белую стриженную под машинку 
голову и худую, с острыми позвонками шею. Все происходило молча, паренек 
почему-то не кричал, он судорожно вцепился в какую-то железяку и жалобно глядел 
на Ромашкина огромными, как у ягненка, глазами. 
 Ромашкин не выдержал, подошел к обидчику и тихо, но требовательно сказал: 
 — Оставь его, чего привязался. 
 Детина, не выпуская тонкую руку мальчишки, хмуро буркнул: 
 — А ты кто такой? 
 Отдыхающие от вагонной духоты пассажиры остановились, стали образовывать 
полукруг — сейчас будет драка, можно немного развлечься, некоторые грызли воблу,
 такую же, как Ромашкин держал в руках. 
 — Отпусти парня, — еще более грозно сказал Василий и стал засовывать рыбу в 
карман, чтобы освободить руки. 
 — Тоже начальник нашелся! — огрызнулся детина, поворачиваясь широкой грудью к 
офицеру. Он поглядел на его ордена, медали и на окружающих, будто оценивал 
обстановку. 
 — Дай ему по соплям, чтобы не строил из себя начальника! — подзадорил какой-то 
доброжелатель в пиджаке. 
 — Чего-чего? — тут же надвинулся на советчика майор в гимнастерке, в галифе и 
в тапочках. — Я тебе дам по соплям! На фронтовика руку поднять хочешь? А ну, 
старшой, врежь ему между глаз, чтобы зрение лучше стало, пусть увидит, с кем 
дело имеет! 
 Зрители зашумели, задвигались, произошло явное разделение на две группы, 
назревала большая потасовка, люди, привыкшие на войне решать все силой, готовы 
были и в тылу без долгих слов прибегнуть к ней. Вовремя подоспел патруль. 
Начищенный, затянутый ремнями капитан привычно крикнул: 
 — А ну, что случилось? Кому надоело ехать? Можем остановочку суток на пять 
устроить! 
 Патрульный знал — все спешат домой, магические слова подействовали мгновенно, 
толпа быстро растаяла. Ромашкин тоже вспрыгнул на ступени своего вагона, но все 
же постоял там, пока мешочник не ушел дальше в поисках места. 
 На следующей станции паренек, не покидая свой шесток в промежутке между 
вагонами, робко сказал Ромашкину: 
 — Спасибо. 
 — Тебя как зовут? 
 — Шура. 
 — Куда едешь? 
 — В Ташкент.
 — В город хлебный? 
 — Да. 
 — К родственникам или Неверова начитался? 
 — По книжке еду, потому что хлебный. 
 — Чудак. Где же ты наголодался? 
 — В Ленинграде. Всю блокаду. Мама умерла. Отец на фронте. Вот еду подкормиться.
 
 — Ты серьезно веришь, что Ташкент — город хлебный? Туда, наверное, столько 
эвакуированных наехало… 
 — Хоть отогреюсь, там тепло, всегда солнышко. Работать буду. Как блокаду 
прорвали, немножко окреп, ноги стали держать, вот и двинулся.