Годами руководство Коминтерна твердило, что борьба против Гитлера — это 
демократическая борьба против варварства. А в свете советскогерманского пакта 
эта война вдруг стала империалистической. Коммунистам предписывалось начать 
широковещательную кампанию против войны и разоблачать империалистические цели 
Англии. Г. Димитров писал в то время, что «легенда о якобы справедливом 
характере антифашистской войны должна быть разрушена».
     Я не мог не видеть, до какой степени такая политика дезориентировала 
активистов бельгийской компартии… Иные с тяжелым сердцем подчинялись ей. Другие,
 отчаявшись, покидали партийные ряды.
     1 сентября 1939 года на рассвете дивизии вермахта вторглись в Польшу.
     Наша система связи информировала нас о продвижении гитлеровских орд и 
совершаемых ими зверствах. Особые подразделения эсэсовцев убивали тысячи евреев 
и поляков. По дошедшим до нас сведениям, 8 октября, в день пребывания Геббельса 
в Лодзи, эти головорезы учинили погром, выбрасывали еврейских детей из окон 
домов.
     В те же дни Красная Армия, в которой я должен был бы служить, не окажись я 
за границей, ввела свои войска в другую часть разделенной Польши, а Молотов 
направил Риббентропу поздравление по поводу великолепных успехов германской 
армии, позволивших низвергнуть это уродливое детище Версальского договора.
     Причины, побудившие Сталина годом раньше ликвидировать польскую компартию, 
теперь представлялись совершенно очевидными, ибо коммунисты этой страны ни за 
что бы не потерпели такого позора!
     Они доказали это в первые же дни войны, когда заключенные в тюрьмы члены 
партии просили освободить их и отправить на фронт, чтобы сражаться против 
вермахта.
     Через месяц после подписания пакта замысел Сталина стал еще яснее: 28 
сентября 1939 года Советский Союз и Германия заключили договор о дружбе. 
Переговоры между третьим рейхом и Советским Союзом по поводу раздела сфер 
влияния после победы вермахта над Англией продолжались в течение последних трех 
месяцев 1939 года.
     И в разгар всех этих бурных событий, когда сама история опровергала 
различные воззрения и идеалы, мы, составлявшие изначальное ядро «Красного 
оркестра», словно бы цеплялись за однуединственную мысль: какими бы ни были 
замыслы Сталина, войны с Германией ему не избежать. Эта мысль служила нам 
своеобразным компасом. Он указывал нам курс и не давал пойти ко дну. Надо было 
выстоять вопреки всему и вся! Конечно, нами овладевали противоречивые 
настроения, наше душевное состояние бывало порой крайне тягостным, но мы 
никогда не забывали, в чем наша миссия, какие цели мы сами поставили перед 
собой, и все время ясно понимали, что не имеем никакого права дезертировать. И 
разве Москва не желала, чтобы мы были именно такими?
     Попытка Центра заставить меня отказаться от моей работы не 
возобновлялась43. В конце 1940 года моя жена, вернувшаяся в Москву, получила из 
Центра сообщение о предстоящем вскоре моем возвращении. С этого момента я стал 
получать директивы, не имевшие никакого отношения к делу формирования «Красного 
оркестра», больше того — ставившие под удар само его существование и цели.
     Одна из первых поставленных передо мной задач заключалась в пересылке 
денежных средств Рихарду Зорге в Токио. Используя наши связи с голландскими 
банкирами, я с удовольствием выполнил это поручение. Зорге я знал, высоко ценил 
его ум и проницательность…
     Потом, в конце 1939 года, к нам прибыли командированные Центром четыре 
агента с уругвайскими паспортами. Меня просили переправить их в Америку. 
Подданным южноамериканских государств, желавшим поехать в Соединенные Штаты, 
надлежало обращаться за разрешением на это в свои национальные консульства. Об 
этой маленькой подробности Центр не знал. Из четырех «уругвайских граждан» 
только один говорил поиспански и знал коечто про жизнь в Уругвае. Он рискнул 
попытаться испросить себе визу. Но что можно было сделать для трех остальных 
молодых офицеров, которые, если не считать Испанию, никогда не бывали за 
границей? В конце концов Центр принял решение вернуть их на родину.
     Эти оплошности утвердили меня в мнении, что руководство разведывательной 
службой, мягко говоря, не могло решать стоящие перед ней задачи. Молодые люди, 
которых оно посылало выполнять задания, несомненно, были умны, способны, храбры,
 но нисколько не подготовлены для работы разведчиками.
     Наконец пришла совершенно ошеломившая меня директива. Центр просил создать 
«обувную фабрику». На разведжаргоне слово «обувь» означает фальшивые документы, 
а человека, изготовляющего их, соответственно называют «сапожником».
     Подобное занятие крайне опасно по самой своей сути. Остаются следы. 
Какойнибудь паспорт, к которому подбили новые «подметки», раньше или позже, но 
обязательно попадает в руки полиции. Кроме того, я опасался, как бы фабрикация 
липовых документов не привлекла внимание бельгийской контрразведки к моей 
группе. Но в секретной службе, точно так же как и в армии, приказ есть приказ, 
и нам не оставалось ничего иного, как приступить к его выполнению.
     Гроссфогель, у которого были связи буквально везде (напомню, что в Бельгии 
он жил с 1928 года), сумел разыскать одного совершенно редкостного человека, 
некоего Абрахама Райхмана, безусловно самого талантливого «сапожника» во всей 
Бельгии. Своему ремеслу он обучился, кажется, в Берлине, в аппарате… Коминтерна,
 где производство фальшивых документов было поставлено на высшем уровне. Затем 
он стал работать самостоятельно и, обладая в этом деле большим опытом, снабжал 
паспортами изгнанных из Германии еврейских иммигрантов. И хотя незадолго до 
описываемых событий он обязался прекратить эту «частную деятельность», я из 
предосторожности все же держал его на достаточном расстоянии от моей группы.