Однако с самого начала моей жизни коммуниста я везде фигурировал под именем 
Домб. Именно под этой партийной кличкой я был известен не только товарищам по 
общему делу, но и полиции. А вот гестапо о Домбе пе имело никакого понятия, и я,
 естественно, ни за что не мог допустить, чтобы оно какимто образом связало 
имена Домб и Треппер. Это поставило бы под прямую угрозу судьбы коммунистов, 
связанных с Домбом в 1930, а их было несколько десятков.
     К счастью, в 1932 году французская Сюртэ работала плохо, из ее досье также 
нельзя было заключить о какойлибо связи между Треппером и Домбом. С одной 
стороны, она следила за коммунистическим агитатором по имени Домб, который 
действовал в еврейских кругах; с другой — захватила два письма, адресованных 
некоему Трепперу и предназначавшихся для Штрома.
     Гестапо, порывшись в архивах французской полиции, установило лишь то, что 
арестованный ею главарь «Красного оркестра» по имени Треппер в 1932 году был 
замешан в одной советской шпионской истории. Более того, из паспорта, попавшего 
в руки гестапо, явствовало, что тот же Треппер находился в Палестине с 1924 по 
1929 год. И чтобы лишний раз выслужиться у своего берлинского начальства, 
гестапо постаралось посильнее раздуть значение моей персоны и сфабриковало на 
меня довольно удивительную «родословную», что я будто уже смолоду был советским 
агентом — сначала в Палестине, потом во Франции. На допросах я сознательно 
влезал в эту шкуру, ибо, чем большее значение гестапо придавало мне, тем 
большим оказывался простор для моего маневра. В частности, гестаповцы считали 
бесспорным, что в Москве я прошел специальную шпионскую подготовку. Я это как 
бы признавал косвенно, указывая на факт моего обучения в университете имени 
Продровского.
     И поныне в некоторых книгах можно прочитать, будто я был слушателем 
«военной академии» имени Продровского на факультете шпионажа. Между тем 
университета имени Продровского вообще никогда не существовало!
     Чтобы облегчить себе борьбу с гестапо, я решил не опровергать легенду о 
советском агенте, действующем чуть ли не с детских лет. Легенда эта все еще 
имеет хождение…
     
     
II. «КРАСНЫЙ ОРКЕСТР»
     
1. РОЖДЕНИЕ «ОРКЕСТРА»
     
     С Берзиным я встретился вновь после его возвращения из Испании. Он мне 
показался совершенно другим человеком. В Испании Берзин узнал, что Тухачевский 
и весь его генеральный штаб арестованы, а затем расстреляны. Он не сомневался, 
что «доказательства» противних могли быть только фальшивыми. Все это очень 
взволновало его. Берзин был слишком умен, чтобы питать какиелибо иллюзии 
насчет своей личной судьбы. Волна, смывшая товарищей Берзина, накатывалась и на 
него. Вопреки грозившей опасности, он вернулся в Москву по собственной 
инициативе, чтобы заявить Сталину протест против избиения коммунистов, 
совершаемого в Испании сотрудниками НКВД.
     Берзин знал, что, действуя таким образом, сам себе подписывает смертный 
приговор. Глубоко принципиальный коммунист, сознающий всю меру своей 
ответственности, он не мог молча наблюдать, как вследствие безоговорочно 
осуждаемых им действий исчезают лучшие кадры, которые он сам отбирал и пестовал.

     И хотя время было против него, он все же хотел во что бы то ни стало 
использовать оставшийся ему срок, чтобы хоть както быть полезным людям.
     Берзин принял меня для беседы, хорошо сохранившейся в моей памяти. Да и 
могло ли быть иначе, если этот день оказался решающим для всей моей дальнейшей 
судьбы как человека и коммуниста?
     — Я вам предлагаю перейти на работу к нам, потому что вы нам нужны, — 
сказал он мне. — И не сюда — в аппарат. Тут вам не место. Нет, вы должны 
создать в Западной Европе базу для наших действий.
     После моего первого разговора с Берзиным мысль о переходе в разведку и 
борьбе в ее рядах прочно засела в моем сознании. Я не сомневался — близится 
момент, когда гитлеровские орды хлынут в страны Европы.
     Мне было ясно, что в грядущих сражениях роль Советского Союза будет 
решающей. Сердце мое разрывалось на части при виде революции, становящейся все 
меньше похожей на тот идеал, о котором мы все мечтали, ради которого миллионы 
других коммунистов отдавали все, что могли. Мы, двадцатилетние, были готовы 
пожертвовать собой ради будущей жизни, прекрасной и молодой. Революция и была 
нашей жизнью, а партия — нашей семьей, в которой любое наше действие было 
пронизано духом братства.
     Мы страстно желали стать подлинно новыми людьми. Мы готовы были себя 
заковать в цепи ради освобождения пролетариата. Разве мы задумывались над своим 
собственным счастьем? Мы мечтали, чтобы история наконец перестала двигаться от 
одной формы угнетения к другой. И кто же лучше нас знал, что путь в рай не 
усыпан розами? Мы стремились к коммунизму именно потому, что наша юность 
пришлась на пору империалистического варварства.
     Но если путь оказывается усеянным трупами рабочих, то он не ведет, он 
никак не может вести к социализму. Наши товарищи исчезали, лучшие из нас 
умирали в подвалах НКВД, сталинский режим извратил социализм до полной 
неузнаваемости. Сталин, этот великий могильщик, ликвидировал в десять, в сто 
раз больше коммунистов, нежели Гитлер.
     Между гитлеровским молотом и сталинской наковальней вилась узехонькая