образом прочитал от начала и до конца все двадцать три письма. В них 
содержались неоспоримые доказательства провокации.
     Поведение Свитца объяснялось его прошлым. Прежде он работал на советскую 
разведку. Его послали с заданием в Соединенные Штаты, где Свитца быстро 
разоблачили и «повернули обратно»: еще в Панаме американская контрразведка 
обнаружила, что у него фальшивый паспорт. Поскольку в те годы попытка 
незаконного въезда в Соединенные Штаты каралась десятью годами тюрьмы, Свитц не 
стал долго колебаться и согласился сотрудничать с американцами, однако… не 
порывая своих связей и с советской разведкой. Даже отправил донесение в Москву 
с нахальным утверждением, будто без затруднений проник в США. Двумя годами 
позже Москва, вполне довольная услугами этого мастера двойной игры, решила 
послать его с женой в Париж, где он стал бы главным резидентом34 во Франции. 
Так возникла его связь с Биром.
     Когда же дело «Фантомаса» оказалось в центре всеобщего внимания, Свитц 
известил Москву, что ему удалось выйти сухим из воды и теперь, мол, необходимо 
исчезнуть на какоето время. Он спрятался так хорошо, что его никогда уже 
больше не видели.
     Французская полиция, озабоченная поисками хоть одного виновного, 
разумеется, была рада убить одним выстрелом двух зайцев, а именно — обвинить 
Рикье и через него скомпрометировать всю Французскую компартию. Почему же выбор 
пал именно на Рикье? Только потому, что в «Юманите» он редактировал 
корреспонденции рабочих35.
     Когда весной 1937 года я вернулся в Москву, сотрудники Берзина отнеслись к 
моему сообщению скептически, поскольку отсутствовали формальные доказательства 
невиновности Рикье. Тогда меня снова направили в Париж. На сей раз мне удалось 
(за некоторую мзду!) убедить архивариуса Дворца правосудия предоставить мне 
нужные документы для снятия с них фотокопий. Архивариус согласился услужить мне 
с большой охотой, тем более что через месяцдругой ему предстояло выйти на 
пенсию, и он ничем не рисковал.
     Пересечь границу с такими документами было слишком опасно. Поэтому я 
передал их одному сотруднику советского посольства, с тем чтобы тот переправил 
их дальше дипломатической почтой. Встреча с представителем посольства была 
назначена в кафе близ парка Монсо.
     В назначенный день и час вхожу в это кафе и вижу сидящего за столиком 
мужчину, чья наружность соответствует полученному мной описанию: ему лет под 
сорок, он в очках и читает газету «Тан».  Приближаюсь к нему, но в момент, 
когда я уже готов заговорить с ним, замечаю, что вопреки договоренности на его 
пальце нет перевязки. Но ведь именно эта деталь и позволила бы мне 
идентифицировать его без всякого риска ошибиться. Я произношу какието 
бессвязные слова и в сильном смятении исчезаю. Через восемь дней иду на заранее 
обусловленную «запасную» явку. На сей раз передо мной мужчина с перевязанным 
пальцем. Я передаю ему документы, вложенные в газету. Мы вступаем в разговор. 
Он спрашивает, останусь ли я еще на несколько дней в Париже. Я отвечаю 
утвердительно, ибо так оно и предусмотрено.
     — Тогда, — говорит он мне, — дай мне номер твоего телефона, чтобы я мог 
тебя вызвать, если понадобишься.
     Я ему называю номер телефона, которым можно воспользоваться только в 
случае опасности. И замечаю, что мой «дипломат» записывает цифры в свой блокнот,
 не прибегая к зашифровке, то есть забыв об элементарной предосторожности…
     Этот маленький эпизод открыл мне глаза на эффективность советской 
разведывательной службы. Мыслимо ли, чтобы агент, присылаемый посольством, вел 
себя так наивно? Правда, тогда я и не подозревал, какие могут повлечь за собой 
последствия подобные промахи. Это я понял в самый разгар второй мировой войны…
     Я вернулся в Москву в июне 1937 года. Берзин находился в Испании, где 
исполнял обязанности военного советника при республиканском правительстве. Меня 
принял Стигга, и я ему доложил о выполнении задания. Он заявил мне, что теперь 
в деле «Фантомаса» никаких неясностей больше нет36. В дальнейшем Стигга часто 
беседовал со мной. Этими контактами и определилось мое принципиальное согласие 
целиком и полностью перейти на работу в разведку. Вообще говоря, «шпионаж» не 
привлекал меня по моим личным наклонностям. Не было у меня к нему никакого 
призвания. Вдобавок я никогда не служил в армии. Моим единственным устремлением 
было бороться с фашизмом. Кроме того, Стигга убедил меня еще и таким 
аргументом: Красной Армии нужны люди, твердо убежденные в неизбежности войны, а 
не роботы или льстивые вельможи37.
     Жребий был брошен…
     
12. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ОДНОЙ ЛЕГЕНДЫ
     
     Я должен объяснить, при каких обстоятельствах возникла легенда о 
«советском агенте Треппере». По утверждениям моих клеветников, начиная с 1930 
года или чуть ли не еще раньше я будто бы непрерывно работал на советскую 
разведку…
     Как и любая другая легенда, эта тоже восходит к какимто реальным фактам. 
Но их всячески исказили, вульгаризировали и уже в таком виде выдали за 
доказательства. В архивах французской «Сюртэ женераль» и германского гестапо 
действительно хранятся «доказательства» моей причастности к «сети „Фантомас“.
     Так что же это за документы?
     Когда в 1942 году я был арестован гестапо, немцы знали только мой 
псевдоним военных лет — Жан Жильбер, но в ходе следствия, проведенного ими в 
Бельгии, они нашли мой настоящий паспорт, выданный на имя Леопольда Треппера.