Москве, он стал приводить свой багаж в порядок, и каково же было мое изумление, 
когда я увидел, что два его огромных чемодана набиты сухарями. Закрыв чемоданы, 
он мне сказал:
     — Вот видите, везу подарки моей семье… Они живут в сельской местности…
     В Москве меня ожидало удивительное зрелище: весь вокзал и прилегающие к 
нему площадь и улицы кишели тысячами крестьян, их женами и детьми. Изможденные, 
прижимая к груди свои мешки, они ожидали прибытия нужного им поезда.
     «Но куда же они едут?» — мысленно спросил я себя.
     Изгнанные из своих деревень, они направились далекодалеко на восток, в 
Сибирь, где не было недостатка в целинных землях.
     При выходе из вокзала я увидел милиционера и решил спросить его, как мне 
добраться до места. Поставив чемодан на пол, я подошел к нему.
     — Вы кто? Вы — иностранец? — спросил он. Я кивнул.
     — Тогда вот вам мой совет. Всегда держите чемодан в руке. А то здесь, 
знаете ли, вор на воре!
     Воры в Москве? Через пятнадцать лет после Октябрьской революции?! Это 
просто ошеломило меня. Я взял такси и попросил отвезти меня по адресу, где жил 
мой старый друг Эленбоген, знакомый мне еще по Палестине. Человек ясного ума, 
хороший организатор, он активно действовал в группе «Ишуд», но в 1927 году, 
будучи больным, почти парализованный, он получил разрешение вернуться в 
Советский Союз. Я предупредил его из Берлина о моем предстоящем приезде, и он 
ожидал меня. На столе были расставлены хлеб, колбаса, масло, водка. Зрелище 
двух чемоданов с сухарями, принадлежавших красному командиру, еще не стерлось 
из моей памяти. Эленбоген, видимо, заметил удивление на моем лице:
     — Тебе, наверное, невдомек, откуда у меня такое угощение, — сказал он. — 
Все это куплено на черном рынке. Хорошо зарабатывающий человек (он был 
инженером и читал курс лекций в двух институтах) может купить все, что пожелает.

     Мы проговорили всю ночь. Хотя и беспартийный, Эленбоген был далек от 
неприятия советского строя, но то, что он мне рассказал о коллективизации, о 
жизни в Москве, о судебных процессах, в корне отличалось от всего, что я читал 
или слышал. С первых же часов мне открылась пропасть между пропагандой и 
реальной жизнью. Огромная пропасть.
     Назавтра я отправился на Воронцово Поле15, где жили политические эмигранты.
 Большое здание располагалось совсем недалеко от центра. В нем всегда царило 
оживление. Здесь собрались старые коммунисты из всех стран мира — поляки, 
венгры, литовцы, югославы, даже японцы, — и каждый из них был вынужден по тем 
или иным причинам покинуть родину. И поскольку им приходилось ожидать по 
нескольку недель, а то и месяцев, покуда им подыскивали подходящую работу, то 
большая часть дневного времени проходила в нескончаемых дискуссиях. Одни 
одобряли коллективизацию, другие были против нее, ибо она вызвала голод на 
Украине — здесь я впервые узнал, что в этом регионе люди умирали голодной 
смертью. Резкость и вольный тон этих споров напоминали мне собрания в Париже, 
где мы до хрипоты и в общемто довольно бесплодно спорили с представителями 
социалистов и троцкистов. Меня поселили вместе с двумя другими товарищами.
     Мое открытие Москвы продолжалось… На Манежной площади, в самом центре 
города, возвышался дом Коминтерна, огромное ихорошо охраняемое здание. Прежде 
чем вас пропускали внутрь, надо было связаться по телефону с лицом, к которому 
вы пришли. Секции Коминтерна распределялись по этажам. В этом доме был 
представлен весь земной шар. Меня принял секретарь французской секции, которого 
заранее проинформировали о моем предстоящем прибытии. Он сделал все необходимое,
 чтобы обеспечить мое поступление в коммунистический университет. В то время в 
Москве существовали четыре комвуза. Первый из них, Ленинская школа, 
предназначался для товарищей, уже накопивших большой практический опыт, но 
лишенных возможности понастоящему учиться. Через этот университет проходили 
будущие руководители коммунистических партий. В описываемое время там, в 
частности, учился Тито. Второй комвуз, куда направили меня на учебу, назывался 
Коммунистический университет национальных меньшинств Запада имени Ю. Ю. 
Мархлевского, который был в свое время первым его ректором. Он был создан 
специально для национальных меньшинств Запада, но фактически там было около 
двух десятков секций — польская, немецкая, венгерская, болгарская и т. д. В 
каждую из них включалась особая группа коммунистов — выходцев из того или иного 
национального меньшинства данной страны. Так, например, в югославскую секцию 
входили сербская и хорватская группы. Что касается еврейской секции, то она 
охватывала коммунистовевреев из всех стран, да еще вдобавок советских евреев — 
членов партии. Во время летних каникул часть из них разъезжалась по родным 
местам, и через них мы знали обо всем, что происходило в Советском Союзе. 
Третий университет назывался КУТВ16. В нем обучались студенты из стран Ближнего 
Востока. Наконец, Университет имени Сунь Ятсена был создан специально для 
китайцев. Во всех четырех университетах насчитывалось от двух до трех тысяч 
тщательно отобранных людей.
     Нашу студенческую жизнь в 1932 году никак не назовешь легкой. Большинство 
из нас поселили далеко от места учебы, и на поездку в один конец мы затрачивали 
час с лишним. Только в 1934 году рядом с нашим университетом приступили к 
строительству большого общежития на тысячу двести студентов. Кормили нас 
чрезвычайно однообразно. Часто случалось, что целую неделю нас держали на одной 
капусте, а следующую — только на рисе. Такие «недельные меню» дали повод к 
шутке, которая повторялась так же часто, как и блюда, которыми нас потчевали. А 
шутка была такая:
     вот, мол, когото из нас придется оперировать, и хирург обнаружит в его