прислали ему немного денег, и он поступил в Институт искусств и ремесел, чтобы 
выучиться на чертежника, Затем он перестал показываться на людях. Я его ни о 
чем не расспрашивал, но про себя решил, что, повидимому, он выполняет какието 
негласные задания компартии Польши.
     Через два дня Альтер Штром снова — и опятьтаки с весьма озабоченным видом 
— пришел ко мне насчет письма. Не прибыло ли оно?
     Прощаясь, он сказал:
     — Во всяком случае, будь начеку!
     Мне и в голову не приходило, откуда в действительности грозила опасность. 
Но через несколько дней я узнал все из газет. Альтер Штром был арестован за 
«шпионаж в пользу Советского Союза». Видимо, руководитель этой сети, его звали 
Исайя Бир, был в этом отношении способным человеком, ибо полиция дала ему 
кличку «Фантомас». Один из журналистов «Юманите», некто Рикье, был также 
замешан в этой истории, которая стала известна под названием «дело Фантомаса».
     Для множества парижских газет все это было желанной сенсацией, которую 
раздули как только могли. Очень уж велик был соблазн начать кампанию 
дискредитации Французской компартии, обвинив ее в том, что она «живет на 
заграничное жалованье». Ну и, как это водится во Франции, тут же был придуман 
каламбур: какойто журналист съехидничал про заговор «ФантоМаркса». 
Единственная моя связь с группой Фантомаса заключалась в моей дружбе с Штромом, 
но, будучи боевым активистом коммунистической партии, я счел своим долгом 
доложить об этом руководству, после чего мне посоветовали покинуть Париж. 
Полиция, конечно, могла — и этого следовало опасаться — сыграть на моей дружбе 
с Альтером Штромом и организовать кампанию против еврейских иммигрантов. 
Подобное опасение отнюдь не было лишено оснований в эпоху, когда реакционная 
печать уже твердила про «дикую иммиграцию» и все больше раздувала настроения 
самого вульгарного антисемитизма. Я был совершенно чист и вне каких бы то ни 
было подозрений. Поэтому я вполне мог бы поехать, скажем, в Брюссель и 
переждать там какоето время, покуда в Париже все уляжется. Но я считал, что 
открывшаяся мне возможность поехать в Советский Союз — чего я добивался с 1931 
года — обязательно должна быть использована. Почему? Потому что с момента моего 
отъезда из Польши я не имел никакой, даже маломальской передышки. И если я 
накопил известный практический опыт, важность которого была просто неоценима, 
то теоретических знаний у меня было маловато. Настало время восполнить этот 
пробел.
     Мое личное дело было, очевидно, сразу же отправлено. Моя кандидатура, 
поддержанная руководством ФКП, была одобрена Москвой, точнее, отделом кадров 
Коминтерна, где товарищами из Франции занималась Лебедева, жена Мануильского. 
Любе предстояло несколько позже приехать ко мне. Итак, я отправился в столицу 
СССР. Это было в начале лета 1932 года.
     
5. НАКОНЕЦ В МОСКВЕ!
     
     По пути в Москву я остановился на несколько дней в Берлине. Представители 
левого крыла, с которыми я встретился в столице Германии, явно недооценивали 
нацистскую опасность. Коммунисты и социалисты, подходя ко всему только с точки 
зрения предстоящих выборов и возможного состава парламента, утверждали: 
«Гитлеровская партия никогда не получит большинства мандатов в рейхстаге!» 
Когда же я замечал, что нацисты могут пойти на риск захвата власти силой и что 
к этому они подготовлены куда лучше, чем все рабочие партии, мои собеседники и 
слушать меня не хотели.
     Однако отряды СА все более четко, все с большим грохотом отбивали шаг на 
мостовых города. Уличные стычки стали повседневными, гитлеровские ударные 
группы уже без всяких колебаний нападали на левых активистов.
     И вот в такоето время социалистическая и коммунистическая партии, 
совместно располагавшие голосами четырнадцати миллионов избирателей, не 
согласились объединиться в единый фронт. «Нельзя допустить, чтобы за 
нацистскими деревьями мы не видели социалдемократического леса!» Эта фраза 
Эрнста Тельмана, генерального секретаря Коммунистической партии Германии, стала 
крылатой14. Полгода спустя тень нацистского дерева накрыла всю Германию…
     И только в 1935 году Коммунистический Интернационал на своем VII конгрессе 
дал надлежащую оценку этому страшному поражению и выступил за единый фронт, 
который, впрочем, за колючей проволокой концентрационных лагерей уже давно 
успели создать томившиеся в них коммунисты и социалдемократы.
     Я покинул Берлин, твердо убежденный в неминуемой катастрофе. В поезде, 
увозившем меня в Москву, было очень мало пассажиров. Подъехав к русской границе,
 я оказался совсем один не только в купе, но и во всем вагоне. Советский Союз 
продолжал оставаться в глазах остального мира загадкой. Мне же эта «страна 
кошмаров», какой ее считали состоятельные слои всего мира, представлялась 
истинной родиной всех трудящихся.
     Когда у самого въезда на советскую территорию перед моим взором возник 
огромный шар, на котором был начертан знаменитый призыв Маркса «Пролетарии всех 
стран, соединяйтесь!», меня охватило сильнейшее волнение. Сердце мое 
переполнялось гордостью за возможность принимать участие в строительстве этого 
нового мира, где люди, сбрасывая с себя оковы и цепи, подводили черту под 
прошлым. Сколько я мечтал о родине социализма! И вот я здесь!
     На пограничной станции меня встретили. Отсюда я продолжил свое путешествие 
в вагоне с двухместными купе. Через два или три часа ко мне вошел офицер 
Красной Армии. Он был очень счастлив встрече с иностранным коммунистом. Мешая 
русские, польские и немецкие слова и выражения, мы разговорились. Подъезжая к