ли с 
собой за границу жен и даже детей. Но не в Японию – это была совершенно не та 
страна, куда можно было взять близкого человека.

Два года, три, четыре… Обычные, средние сроки загранкомандировок разведчиков 
давно уже были исчерпаны. В январе 1937 года Рихард пишет: «Милая К. Итак, 
Новый Год наступил. Желаю тебе самого наилучшего в этом году и надеюсь, что он 
будет последним годом нашей разлуки…»

1938 год. «Дорогая Катя! Когда я писал тебе последнее письмо в начале этого 
года, то был настолько уверен, что мы летом вместе проведем отпуск, что даже 
начал строить планы, где нам лучше провести его. Однако я до сих пор здесь. Я 
так часто подводил тебя моими сроками, что не удивлюсь, если ты отказалась от 
вечного ожидания и сделала отсюда соответствующие выводы. Мне ничего не 
остается более, как только молча надеяться, что ты меня еще не совсем забыла и 
что все-таки есть перспектива осуществить нашу пятилетней давности мечту – 
наконец, получить возможность вместе жить дома. Эту надежду я еще не теряю даже 
в том случае, если ее неосуществимость является полной моей виной или, вернее, 
виной обстоятельств, среди которых мы живем и которые ставят перед нами 
определенные задачи…»

«Дорогая Катя! Наконец-то я снова пишу тебе. Слишком долго я не мог этого 
сделать, не получая также ничего от тебя. А мне это было так необходимо… Не 
знаю, не потеряла ли ты уже терпение, ожидая меня? Но, милая, иначе невозможно.

Мне кажется, ты захочешь меня увидеть, несмотря на то. Что ожидание было 
слишком долгим и я очень устал. Жизнь без тебя очень тяжела и идет слишком 
медленно. Что ты делаешь? Где теперь работаешь? Возможно, ты теперь уже крупный 
директор, который возьмет меня на фабрику, в крайнем случае, 
мальчиком-рассыльным? Ну ладно, уж там посмотрим. Будь здорова, дорогая Катя. 
Не забывай меня, мне ведь и без того достаточно грустно…»

Кате, действительно, в том же 1935 году выделили большую светлую комнату на 
четвертом этаже общежития политэмигрантов «Красная Звезда» на Софийской 
набережной. По тем временам это были прекрасные условия. В 1940 году связь с 
ней держал М. И. Иванов, который потом вспоминал, как выглядело это жилье.

«Мы поднялись на последний этаж и вошли в уютную комнату с квадратным столом и 
парой стульев, тщательно прибранной кроватью за ширмой и комодом с нависающим 
над ним зеркалом. В углу стояла этажерка с книгами, а недалеко от входа на 
тумбочке располагался керогаз, на котором стоял чайник».

«Она была мягкая и стеснительная, эта Катя, – продолжал дальше рассказчик. – 
Ввиду исключительных заслуг Зорге, в нарушение всех инструкций и предписаний, 
ей было разрешено писать мужу письма без перевода и обработки цензурой. „Без 
правки и с ее ароматом“, – так говорил Зорге перед своим отъездом. Екатерина 
писала по-французски, и с чтением ее писем Рихард мог справиться сам. Он же 
писал по-немецки, и я был невольным свидетелем интимных нежных выражений, 
естественных в семейной переписке. И мне и ей было неловко, когда я деревянным 
голосом озвучивал ласковые слова, сидя за накрытым скатертью столом, на котором 
стояли чашки с чаем и скромное угощение».

Как-то раз перед 7 ноября Иванов пришел в ней в очередной раз. Катя пошла в 
булочную за угощением к чаю, а он остался. Просматривал книги на этажерке, 
перелистывал семейный альбом, где были и фотографии Рихарда. Вернувшаяся Катя 
тихонько спросила: «Неужели ваш Рихард такая личность, что никто в Москве не 
может обойтись без его услуг там, за рубежом? Он ведь так давно не был в 
отпуске…» И тут же, оборвав себя, пошла заваривать чай.

Примерно в то же время о разрешении приехать в Москву просил и Рихард, но ему 
отказали. Почему – об этом потом…

«В другой раз она, рассказывая, что Рихард рекомендовал ей изучать немецкий или 
другой европейский язык, спросила, может ли она когда-нибудь стать помощницей 
Рихарда в его опасном деле? Подобные вопросы не входили в мою компетенцию. А 
говорить от себя не хотелось. Поэтому я многозначительно показал пальцем на 
потолок: „Все зависит от начальства и Господа Бога“. Мой жест она поняла и к 
этой теме больше не возвращалась».

В последний раз они виделись с Михаилом Ивановым в декабре 1940-го, накануне 
Нового года. «Встреча была продолжительной, говорили о разном. Я сообщил, что 
на определенное время вынужден покинуть Москву. В ее глазах засветился немой 
вопрос: „Туда?“ Я молча кивнул. Пожелав Кате счастья в Новом году и успехов в 
работе на ее заводе „Точизмеритель“, я попрощался. В тот раз вниз, до вахтера, 
Екатерина Александровна меня не провожала, а, постояв на ступеньках верхнего 
этажа, подняла руку и осенила меня прощальным жестом, как крестным знамением, 
так издавна провожали в далекий путь на Руси…»

Но они увиделись еще раз. Через несколько дней, уже в январе, Иванов уезжал в 
Японию. На Ярославском вокзале, перед посадкой в транссибирский экспресс он, 
перед тем, как сесть в вагон, окинул взглядом здание вокзала, толпу на перроне… 
И на соседн