|
Элизабет вышла из вагона, eё наружность произвела на меня отталкивающее
впечатление. Это была очень светлая блондинка лет двадцати пяти, среднего роста,
с длинными, сальными, неопрятными волосами. У нeё были тусклые, ничего не
выражающие глаза. Жирная кожа eё лица имела нездоровый сероватый оттенок.
Словом, внешность чрезвычайно непривлекательная.
Я постарался убедить себя, что eё вид объясняется, вероятно, –
продолжительным путешествием и переживаниями в Софии. И даже пожалел, что
молодая девушка, которая, вероятно, могла бы быть хорошенькой, так опустилась.
Я повез eё в гостиницу, где заказал для нeё комнату, а затем к себе домой. Моя
жена уже приготовила для нeё ужин.
Жену тоже поразила внешность Элизабет. Она предложила ей помыться в ванной,
но девушка отказалась и села за стол, даже не вымыв рук. Элизабет очень мало
говорила за едой, а го, что она сказала, было либо очень поверхностным, либо
глупым, либо тем и другим вместе. Повидимому, она не собиралась х?)тя бы ради
вежливости поддерживать обычную беседу. Нас раздражала eё манера казаться
важной, скучающей и искушенной жизненным опытом. Казалось, eё совершенно не
интересует этот чужой, новый город, построенный на голой равнине. Казалось, eё
вообще ничто не интересует. Насколько я мог видеть, с ней невозможно было
установить хоть какойто человеческий контакт. С того самого момента, когда я
встретил ее, и до сих пор Элизабет продолжает оставаться для меня загадкой.
Даже Сейлер, первый рассказавший нам о ней, не мог eё понять. В течение
последующих нескольких недель он часто говорил мне, что Элизабет, какой она
стала в Анкаре, кажется ему совсем не той девушкой, которую он знал в Софии. В
чем причина этой внезапной перемены, я так никогда и не узнал.
На следующий день после своего приезда Элизабет заболела. Единственный
симптом болезни выражался в том, что у нeё страшно распухло лицо. Я с трудом
настоял на посещении eё доктором, так как она упорно отказывалась от всякой
медицинской помощи. Моя жена пошла навестить ее, но девушка осталась совершенно
равнодушной к eё посещению, апатичной и молчаливой. Эта молчаливость
становилась просто невежливой. Через несколько дней, когда я сам навестил ее, я
заметил на столике рядом с кроватью несколько коробочек со снотворным. Мне
пришла в голову мысль, что, быть может, странное состояние девушки объясняется
чрезмерным употреблением успокаивающих средств. Я сказал об атом доктору.
Теперь я понимаю, что мне не следовало вмешиваться в это дело. Элизабет не
хотела уходить из гостиницы, но она не говорила потурецки, а никто из слуг не
знал ни одного другого языка. И я боялся, что за ней не было надлежащего ухода.
Поэтому против eё воли я убедил Элизабет переехать в дом друзей моей жены,
которые были и моими друзьями. Здесь с Элизабет обращались, как с родной
дочерью, но она продолжала оставаться неотзывчивой, раздражительной, а
временами просто грубой.
– Наверное, она больна, – извиняясь за своего секретаря, сказал я eё
доброй хозяйке.
Всё это казалось очень странным. Дней через десять доктор сказал, что
Элизабет достаточно. поправилась и может приступить к работе. И вот она впервые
появилась в моем кабинете. Для начала я дал ей самые простые поручения, главным
образом переводы из французской и английской прессы. Ее переводы оказались
совершенно неудовлетворительными: в них была масса ошибок и описок, да и внешне
они выглядели весьма небрежно. Этого я уж никак не ожидал, так как она говорила
поанглийски и пофранцузски почти без акцента.
Мне кажется, я уже сумел достаточно ясно показать, что Элизабет стала для
меня обузой, а не помощницей. Но поскольку я так настоятельно требовал eё
перевода из Софии, мне приходилось мириться с этим. Больше того, я всё eщё
надеялся, что со временем она избавится от этого действительно невыносимого
летаргического состояния и, возможно, перестанет быть такой неряшливой. Чтобы
дать ей почувствовать мое доверие и таким образом ободрить ее, я время от
времени поручал ей более важную работу, чем переводы из прессы. Конечно, я
ничего не говорил Элизабет об операции «Цицерон», но старался пробудить у нeё
интерес к работе, обращаясь с ней не как с обыкновенной машинисткой, а как с
секретарем, которому доверяют. Этим я совершил, как потом оказалось, ужасную
ошибку, но ведь известно, что легко судить обо всем здраво уже после того, как
событие произошло. В то время я думал, что это полезно.
Я уже описал наружность Элизабет, когда она сошла с поезда в Анкаре. Я
надеялся тогда, что, придя в себя после своего длительного путешествия и
софийских воздушных налетов, она позаботится о своей внешности. Я ошибся. Она
продолжала оставаться невероятно неряшливой, даже грязной. Как большинству
мужчин, мне неприятно было ежедневно видеть перед собой плохо одетую,
неопрятную женщину. Но я не знал, что делать, и ничего не предпринимал.
Наконец, однажды, когда я склонился над ней, рассматривая какието
документы, лежавшие на eё столе, я почувствовал неприятный запах eё волос. Это
уж было слишком, с этим я примириться не мог. И вот, когда она вышла из комнаты,
я попросил моего верного друга Шнюрхен намекнуть Элизабет, конечно, как можно
более тактично, что в Анкаре имеются прекрасные парикмахерские.
Очевидно, Элизабет поняла, от кого исходил намек. Она обиделась, но все же
сходила в парикмахерскую. Вернувшись из нее, Элизабет преобразилась, и с тех
пор, если не считать временных возвратов к прежнему состоянию, она, казалось,
ударилась в противоположную крайность, тратя на свою наружность массу времени и
денег. Все же она дала мне понять, что обижена моим вмешательством. В течение
нескольких дней она совсем не разговаривала со мной.
Я слишком доверял Элизабет, и это было серьезной ошибкой, за которую мне
пришлось потом расплачиваться. Еще. более серьезной ошибкой было мое равнодушие
|
|