Для этого из каждой пачки денег, лежавших в моем сейфе, я отобрал по 
одному кредитному билету. В общей сложности они составили десять тысяч фунтов 
стерлингов. С ними я и поехал к управляющему стамбульского банка, с которым 
вело расчеты германское генеральное консульство. Я попросил его осмотреть 
деньги, сказав, что они предложены нам для продажи и что меня просили проверить,
 действительно ли они настоящие. Дня через два я пришел за ними. Деньги 
оказались полноценными. Итак, хоть одна гора свалилась с моих плеч.
     С первой курьерской почтой, полученной в декабре на мое имя, поступила 
довольно любопытная вещь. Это было почти полное собрание книг о выдающихся 
случаях шпионажа в двадцатом столетии. Среди них, мне помнится, была монография 
Ронге «История шпионажа во время первой мировой войны». Я не заказывал этих 
книг, и у меня не было ни времени, ни желания читать их. К книгам была 
приложена сопроводительная записка, в которой довольно тактично указывалось, 
что тщательное их изучение поможет мне при проведении операции «Цицерон». Я 
засунул все эти книги в нижний ящик письменного стола, где они так и пролежали 
нечитанными, являясь лишним свидетельством немецкой педантичности.
     На сопроводительную записку я вежливо ответил, что у меня нет времени на 
чтение беллетристики, к тому же очень трудно провести какуюлибо параллель 
между операцией «Цицерон» и, скажем, случаем с Матой Хари или делом Дрейфуса. Я 
высказал предположение, что мне было бы лучше руководствоваться здравым смыслом.
 Однако если мне действительно хотят помочь, то лучше бы они выяснили 
запутанный вопрос о том, в чьем подчинении я нахожусь. Через некоторое время я 
получил неофициальную записку, в которой мне советовали немного потерпеть – 
ссора между Риббентропом и Кальтенбруннером продолжалась.
     Почти целую неделю я ничего не слышал о Цицероне, однако за это время 
получил из Берлина официальный ответ на вопрос относительно моего положения.
     Письмо было помечено грифом Совершенно секретно. Вскрыть лично.  Оно 
содержало составленное в очень резкой форме приказание Кальтенбруннера больше 
не информировать посла фон Папена об операции «Цицерон». Я ни в коем случае не 
должен был показывать ему документы.
     Но я тут же решил не выполнять этих указаний, если буду чувствовать, что 
тот или иной документ может пригодиться послу в его работе. Когда я показал фон 
Папену это письмо, он возмутился и расстроился. Если приказание Кальтенбруннера 
будет подтверждено Риббентропом, сказал мне посол, он тотчас же подаст в 
отставку.
     Что касается меня, то изза своего неподчинения приказу я попал позднее в 
весьма неприятное положение.
     В декабре Цицерон работал очень плодотворно. Он доставлял нам чрезвычайно 
важный материал и в таком количестве, как никогда. Не оставалось больше ни 
малейших сомнений в том, что он нас не обманывает.
     В Берлине, наконец, начали сознавать значение этой операции. С каждым 
курьерским самолетом туда прибывали все новые и новые совершенно секретные 
английские документы, причем настолько важные, что даже личная распря между 
Риббентропом и Кальтенбруннером временно отошла на второй план. Однако 
отношение Риббентропа к операции «Цицерон» оставалось, пожалуй, без изменений; 
во всяком случае, он продолжал хранить высокомерное молчание и ограничивался 
лишь чтением документов. Очевидно, министр иностранных дел всё eщё сомневался в 
их достоверности. По этой ли причине или же изза своего враждебного отношения 
к операции «Цицерон», он не делал никаких попыток както использовать ценнейшие 
сведения.
     А Цицерон в этот беспокойный декабрь казался совсем иным человеком. Он был 
теперь вполне дружески ко мне настроен, даже довольно разговорчив; повидимому, 
он совсем преодолел свою первоначальную замкнутость и сдержанность. И лишь 
когда я задавал ему вопросы о его личной жизни, он опять уходил в себя, давая 
понять, что это не мое дело.
     Как видно, Цицерон очень гордился своими успехами. Во время наших ночных 
встреч он любил поговорить о своем будущем. Ему доставляло удовольствие мечтать 
о большом доме, который он собирался приобрести в какойнибудь приятной для 
него стране, далеко отсюда. Помнится, он хотел иметь много слуг. Иногда своим 
радостным возбуждением он напоминал мне ребенка в канун рождества. Быстро 
ухудшающееся положение Германии, казалось, нисколько не тревожило его.
     – Я составил план действий на случай всяких непредвиденных обстоятельств,
 – однажды сказал он мне со своим обычным высокомерным видом. – Я точно знаю, 
что буду делать, если Германия проиграет войну.
     Но он не раскрыл мне этих планов. В его наружности также произошли 
значительные изменения. Теперь он стал носить хорошо сшитые костюмы из самого 
лучшего английского сукна и дорогие ботинки на толстой подошве из каучука. 
Когда он однажды появился с большими роскошными золотыми часами на руке, я 
решил с ним поговорить.
     – Не думаете ли вы, что ваш шеф и другие могут заметить все эти дорогие 
вещи? Вдруг у них возникнет вопрос, откуда у вас такие большие деньги. 
Откровенно говоря, вы ведете себя весьма опрометчиво. Ваше поведение кажется 
мне крайне опасным.
     Цицерон задумчиво посмотрел на меня. Мои слова, несомненно, произвели на 
него большое впечатление. Он моментально снял часы и попросил меня оставить их 
у себя до тех пор, пока ему не представится случай отвезти их в Стамбул и 
отдать на хранение вместе с другими ценными вещами.
     Цицерон очень любил драгоценности. Однажды он попросил меня выдать 
причитавшиеся ему обычные пятнадцать тысяч фунтов стерлингов не в английских 
кредитных билетах, а бриллиантами и другими драгоценными камнями. Сам он не