плечо передал ему пакет с деньгами. В зеркало я заметил, как, держа деньги, он 
на мгновение заколебался, раздумывая, вероятно, считать их или нет. Наконец, он 
просто засунул их под пальто. Судя по выражению его лица, он торжествовал.
     Теперь я повернул на Улусмайдан – главную площадь Анкары. В то время улицы 
Анкары освещались очень неравномерно. Старые кварталы на окраинах столицы были 
погружены во мрак, а главные улицы нового города сверкали огнями, как Пикадилли 
или Фридрихштрассе в мирное время.
     На Улусмайдан внутрь машины ворвался яркий свет уличных фонарей. Цицерон, 
забившись в угол заднего сиденья, поднял воротник пальто и надвинул свою 
широкополую шляпу на самые глаза. Оказывается, увлекшись починкой карбюратора, 
я забыл задернуть боковые занавески.
     – Ради бога, выезжайте поскорее отсюда, – нервно прошептал Цицерон.
     Прибавив скорость, я проехал около ста метров и свернул в темный переулок. 
За спиной я услышал вздех облегчения. Два раза мы медленно объехали вокруг 
большого квартала. Мне хотелось вовлечь Цицерона в разговор.
     – Я должен задать вам несколько вопросов. Берлин хочет знать ваше имя и 
национальность.
     Воцарилось минутное молчание. Машина продолжала бесшумно скользить по 
темной узкой улице.
     – Ни вас, ни их это не касается. Своего имени я вам не открою, а если вам 
действительно нужно его знать – узнавайте сами, но смотрите, не попадитесь при 
этом. Вы можете сообщить Берлину только то, что я не турок, а албанец.
     – Однажды вы сказали мне, что ненавидите англичан. Не можете ли вы сказать 
– за что? Они плохо обращаются с вами? Или есть какаянибудь другая причина?
     Он долго не отвечал. Я eщё 'раз объехал квартал. Должно быть, этот вопрос 
расстроил его, и когда он, наконец, ответил, голос его звучал напряженно:
     – Моего отца застрелил англичанин.
     В темноте я не мог видеть выражения его лица. Но даже теперь, через много 
лет, я всё eщё слышу, как он это сказал. Помню, я был глубоко тронут. Быть 
может, им руководило более благородное чувство, чем простая жадность к деньгам? 
Впервые я почувствовал к этому человеку мимолетную симпатию.
     Больше я не задавал ему вопросов. Казалось, и он не был расположен к 
разговорам. Погруженный в свои мысли, я нечаянно повернул обратно, на главную 
улицу Анкары. Веселая и шумная днем, но почти безлюдная ночью, она и теперь 
была залита ярким светом фонарей.
     Цицерон холодно проговорил:
     – Поверните сначала направо, затем налево.
     Я сделал, как он указал, и вдруг почувствовал на своем плече его руку.
     – Замедлите ход, пожалуйста… До свиданья!
     Я услышал, как тихо щелкнула дверца, и поехал обратно в посольство.
     К двум часам ночи я закончил свею работу. На этот раз получилось всего 20 
фотоснимков совершенно секретных английских документов. Некоторым из них 
предстояло через несколько часов сильно удивить германского посла.
     Я вернулся домой и проспал до десяти часов.
     Когда я вошел в кабинет фон Папена (это было в двенадцатом часу) и 
протянул ему фотоснимки вместе с докладом о встрече с Цицероном прошлой ночью, 
он дал мне прочитать полученное из Берлина распоряжение. Оно было подписано 
заместителем министра иностранных дел фон Штеенграхтом. Меня вызывали в Берлин 
для встречи с ним. Я должен был привезти с собой весь материал, который 
доставил нам Цицерон, – как пленки, так и отпечатанные снимки. Для меня было 
оставлено место на самолете, который вылетал из Стамбула утром 8 ноября.
     Итак, завтра, 7 ноября, я должен был выехать из Анкары вечерним поездом.
     Уже темнело, когда я сел в стамбульский экспресс. Правила германской 
дипломатической службы требуют, чтобы дипломат, везущий с собой официальные 
документы, занимал отдельное купе в спальном вагоне первого класса, но я не 
смог его получить. Дорога была так загружена, что обычно билеты в спальные 
вагоны первого класса продавались за много дней вперед. Поэтому мне пришлось 
взять билет в вагон второго класса, а это означало, что в моем купе должен был 
ехать ктото eщё.
     Моим попутчиком оказался мужчина лет сорока. Когда я вошел в свое купе, он 
уже сидел там. Я вежливо поклонился, он сделал то же самое. Во время войны в 
Анкаре было не принято вступать в разговоры с незнакомыми людьми при случайных 
встречах – в конце концов, ваш собеседник мог оказаться врагом. Если уж люди 
оказывались в такой обстановке, то лучше было молчать.
     Мы сидели каждый в своем углу. Я читал, а он смотрел в окно на обширную 
плоскую равнину, погружавшуюся в темноту. Затем я пошел в вагонресторан, 
крепко держа драгоценный черный портфель, а когда вернулся, мой спутник 
разговаривал с проводником вагона. Я услышал английскую речь.
     Перспектива ехать в одном купе с "англичанином меня не очень устраивала, 
тем более, что при мне были документы особой важности. Надеясь найти 
какогонибудь знакомого и уговорить его поменяться со мной местами, я прошел по 
всему поезду, но никого не встретил.
     Ночь я провел дурно, "не решаясь заснуть. Моя нервозность, очевидно, 
передалась и моему спутнику, который, вероятно, был английским офицером или 
чиновником. Примерно в половине третьего он включил свет и попытался увидеть в 
зеркале, висевшем над умывальником, сплю я или нет. Я понял, что и его 
беспокоило мое присутствие, – может быть, он тоже вез секретные документы.
     Когда поезд был уже недалеко от Стамбула, он встал с постели и начал 
умываться. Вдруг он потихоньку выругался поанглийски. Я посмотрел вниз и понял,
 что он забыл свой бритвенный прибор. С минуту я колебался. Повидимому, он