воевать. Люди гибнут на той и на другой стороне, ракеты падают на город. Район, 
откуда ведется обстрел, выявлен, известен и командир банды. На днях по ее 
расположению будет нанесен удар, и тогда обстрелы прекратятся. (Так оно и 
получилось, как мы узнали уже в Кабуле.) Безнадежно пропадает та армия, которая 
побита не физически, а морально. Войска Асефа не пропали (совершенно 
невероятная вещь), держатся без участия советских войск и без указаний наших 
советников. 
 Попытка оставить в Джелалабаде группу советских советников по линии 
Министерства обороны, Комитета госбезопасности и МВД предпринималась. Группа 
была сформирована и размещена в специально построенном для нее у 
взлетно-посадочной полосы джелалабадского аэродрома помещении, которое сразу же 
получило название "саркофаг". Устные описания этого сооружения были довольно 
смутными, а манера приклеивать клички и прозвища явлениям, чем-то отклоняющимся 
от нормы, присуща русскому человеку. Так что "саркофаг" и "саркофаг", ну и что? 

 Войска 40-й армии оставили группу советников в этом "саркофаге", а уже на 
следующий день в Кабул пришла тревожная радиограмма, в которой руководитель 
группы докладывал о неотвратимости наступления мятежников и срочной эвакуации 
советников. В тот же день прибывшие из Кабула самолеты забрали группу. Решение 
было по-военному четким, и операция прошла безупречно. Подоплека решения 
вскрылась, разумеется, неофициально в день возвращения группы в Кабул. 
 Против оставления советников в Джелалабаде категорически возражало руководство 
Генштаба ВС СССР. Основания для сомнений были - изолированная группа советских 
людей могла стать объектом нападения мятежников. Но почему-то никто из 
сомневающихся не произносил сакраментальной фразы, которую произносят в 
подобной ситуации: война есть война. Вслух многие вещи не назывались, все 
выглядело в высшей мере благопристойно и логично, но где-то в случайных словах, 
в интонации, в брошенных мимоходом замечаниях проглядывало и другое - страх 
перед противником и глубокое недоверие к союзнику, которого обучали, наставляли 
и которым руководили долгие годы. Джелалабадская группа, формировавшаяся в 
Кабуле, вылетала к месту назначения с ясной, хотя, видимо, и не на бумаге 
выраженной установкой - не задерживаться. Группа и не задержалась - из-за 
технической неисправности аэродром лишился электричества, затем поблизости (в 
двухстах - двухстах пятидесяти метрах) от "саркофага" упала мина - "противник 
готовится к штурму!". Нет, не простой была ситуация. Важно было показать, что 
мы остаемся с защитниками Джелалабада, не бросаем их на произвол судьбы. Нужен 
был символ нашей стойкости. На деле вышло нечто другое. Если взглянуть на 
события последнего периода несколько шире, то нельзя не видеть, что эти два 
чувства - страх перед противником и недоверие к союзнику - постоянно 
превращались в решающие факторы нашего поведения. 
 Страх перед противником понятен - он знает местные условия, он прячется в 
расщелине и за дувалом, он невидим, он у себя дома. Противник наносит удар и 
исчезает, оставляя после себя сожженные машины и трупы наших ребят. Противник - 
бородатый малограмотный мужик - лишил нас превосходства в воздухе, он вьется 
вокруг, как смертельно ядовитая муха. Тяжелая дубина современного оружия, 
налеты авиации, бомбящей с высоты семи-восьми тысяч метров, тревожат врага, но 
не уничтожают его. ("Дайте нам противника!" взывают военачальники. Им чудится 
такая война, в которой можно выбирать противника, выбирать тактику, которую 
должен противник использовать. Кажется, они мечтают о противнике времен Великой 
Отечественной, разумеется, при условии, что у нас-то остается и нынешнее оружие,
 и господство в воздухе, а враг будет идти теми же порядками, которыми он дошел 
до Москвы в 1941 году. Не готовились ли мы и в 1939-1941 годах встретиться с 
противником образца гражданской войны? Зловещие совпадения.) 
 А чем же вызвано недоверие к союзнику? Как случилось, что две тысячи 
советников - полковников и генералов - не сумели создать в составе афганской 
армии ни одного полностью боеспособного и надежного подразделения? Как 
случилось, что тактика действий афганской армии основывается не на современных 
реалиях, а на безнадежно устаревшем опыте войны на российских просторах? Как 
случилось, что структура афганских вооруженных сил создана точно по нашему 
образцу и практика девятилетней войны не привела ни к каким изменениям в этой 
структуре? 
 Мы чему-то учили афганцев, сомнений нет. Но главным образом мы ими 
распоряжались и командовали, "пристегивали" к своим операциям, навязывали свои 
решения, громко при этом крича о слабой боеспособности союзника и ища корень 
зла в политике. Можно ли было посоветовать построить хорошие казармы для войск 
и помочь в этом? Регулярно кормить солдат и выплачивать им жалованье? Проявлять 
заботу о их семьях? Не бить солдат? Нет, всему мешала, так выходило у нас, 
халькистско-парчамистская рознь, порочная линия высшего афганского руководства, 
которое, надо сказать в его защиту, к военным делам до последнего времени не 
подпускалось. 
 Мы не помогали и советовали, а командовали, переносили свои порядки обращение 
на "ты", стучание кулаком по столу, матерную брань - в интернациональную сферу, 
пытались обтесывать афганцев на манер собственных рекрутов. В итоге мы получили 
ненадежного и небоеспособного союзника. Странная сложилась ситуация - афганец 
на той стороне воюет умело и мужественно, афганец на нашей стороне - труслив и 
неловок. Есть у нас для этого объяснение - власть непопулярна, ее народ не 
поддерживает. Весомо! Но у противника воюет не народ, а профессионалы, наемники,
 обученные иностранными инструкторами, оплаченные иностранными деньгами, 
базирующиеся на чужой территории. Где наши профессионалы и наемники? Их нет, 
поскольку их нет в нашей отечественной военной практике - солдат должен