небольшого городка Кередж. Погода отличная (впрочем, в этих краях она почти 
никогда не бывает пасмурной), движение по дороге небольшое. Издалека видно 
перегораживающий шоссе самодельный шлагбаум и около него несколько фигур. Нам 
машут: "Стой!" Останавливаемся. Патруль стражей проверяет транспорт. К нам 
подходит подросток, скорее мальчик лет двенадцати-тринадцати, тощенький, 
остриженный наголо, последний раз умывавшийся дня три назад. На мальчике 
потертая, защитного цвета куртка до колен, рукава подвернуты, на ногах - 
разбитые спортивные тапочки. Не грубо, но с оттенком высокомерного равнодушия 
мальчик предлагает путешественникам выйти из машины. Ах, как заманчива мысль - 
легонько щелкнуть мальчугана по лбу, посмеяться, дать ему на память пустяк 
какой-нибудь, значок или карандаш, и покатить дальше. Еще проще было бы не 
останавливаться, а махнуть рукой - "Не видишь, что ли? Машина-то 
дипломатическая!". Так поначалу некоторые и делали, и поплатились за это. 
Стражи не очень грамотны, и если машина не подчинилась требованию остановиться, 
по ней стреляют вдогонку. 
 Паренек чумаз, но автомат Калашникова в его ручонках выглядит внушительно и 
по-деловому. Держит его паренек направленным в мой живот. 
 Подходит страж постарше, с трудом разбирает, что написано в документах, 
неодобрительно отмечает, что мы "шоурави" - советские, и машет: "Проезжайте!" 
 Что стало с этими несчастными ребятишками? То ли сложили свои головы на 
иракском фронте, в хузистанских болотах, то ли разорваны на куски гранатой 
террориста? Или же пали в перестрелке с оппозиционерами? 
 Из записных книжек 
 Глядя на нынешний Тегеран, хочется вспомнить о наших далеких предшественниках, 
видевших Тегеран тогда, когда город не подполз еще к самому подножию Эльбурса, 
не вобрал в себя деревеньки Ниаваран, Таджриш, Дарбанд, Зарганде, не взметнулся 
ввысь многоэтажными коробками, равнодушно поблескивающими стеклянными стенами 
на азиатском, таком чужом для них солнце. (Эти коробки из стекла и бетона не 
имеют ни отечества, ни души, ни привязанности. Они неуместны в наших краях, 
среди наших берез, они раздражают глаз и на фоне благородных снежных вершин. 
Это гонцы из безликого, бездушного, синтетического и прямоугольного будущего. 
Впрочем, я начитался Замятина.) 
 Можно увидеть, оказывается, и сейчас Тегеран таким, каким его видел Александр 
Сергеевич Грибоедов сто пятьдесят лет тому назад, и именно в том месте, где 
пресекся его земной путь. Для этого надо подойти к памятнику Грибоедову, 
сооруженному в 1912 году на собранные русской колонией деньги, и отсюда 
посмотреть вокруг. Памятник стоит в парке посольства. На невысоком постаменте в 
кресле сидит наш бронзовый земляк и читает, десятилетиями, днем и ночью читает 
что-то написанное на бронзовом листке, слегка, почти неприметно улыбаясь. 
 Первоначально памятник был установлен рядом с основным зданием посольства, 
среди кустов вечнозеленого лавра, в окружении двух мраморных ангелочков. Видел 
памятник смену царских дипломатов на советских; видимо, не совсем одобрил посла 
Ротштейна, открывшего в духе хорошей иранской традиции посольский парк для 
посещения местными жителями по пятницам; смотрел на знаменитых участников 
Тегеранской конференции в 1943 году. В шестидесятых годах посол Г. Т. Зайцев 
решил, что принявший мученическую кончину в Тегеране великий русский поэт 
бестактно напоминает иранским гостям о печальном инциденте в истории наших 
отношений. Памятник вместе с постаментом перенесли поближе к жилому дому, дабы 
не раздражал он своим видом иранцев. По воспоминаниям ветеранов, этот посол был 
одержим стремлением разрушать старое и строить на обломках новое. Была 
уничтожена посольская часовенка в Зарганде, снесена беседка в парке, и построен 
один из наиболее неудобных и неприглядных домов Тегерана - пятиэтажная душная 
коробка, с открытыми галереями вместо коридоров, скользящими, на манер 
железнодорожных, дверьми в туалетах, крохотными кухонками и стенами, 
усиливающими житейский шум. Видимо, таково было время. 
 Грибоедов погиб в феврале. В Тегеране в феврале холодно, мерзнет городская 
голытьба, кое-как отапливаются дома побогаче. Иногда в феврале идет снег - 
летят отвесно в полном безветрии тяжелые сыроватые хлопья. Снежные полуметровые 
шапки ломают своей тяжестью огромные ветви старых чинар, сгибают в дугу до 
земли молодые деревца. Снег может идти день, два, а затем проясняется небо, и в 
безупречной, без облачка лазури вновь сияет солнце. Красота неописуемая и - 
недолговечная. 
 Но трудовой люд зимой раздражен, жмется по теплым углам, сбивается в кучки 
вокруг костров, натягивает на себя всю драную одежонку - ему не до красоты, 
надо дотянуть до весны. 
 Главный тегеранский базар огромен и стар, как сам город. Бесконечные лабиринты 
крытых рядов, подземные переходы и склады, неведомо куда ведущие лазы, большие, 
заваленные тканями, посудой, домашней утварью торговые залы и крохотные 
лавчонки, размещающиеся в стенных нишах. На базаре люди совершают покупки, 
торгуют, едят, спят, ходят в баню, обсуждают все торговые, городские и 
государственные дела. 
 На базаре свои мечети. Они построены как бы и отдельно, в просветах между 
нескончаемыми рядами лавок, но одна, а то и две стены - общие с торговыми 
помещениями. Мечеть убрана просто, там ничто не должно отвлекать человека от 
мысли об Аллахе. В стене, к которой обращаются молящиеся, находится вытянутое 
вверх углубление (михраб), как бы замурованный, с полукруглым сводом дверной 
проем. Так указывается кибла - направление, в котором лежит Мекка, а именно к 
ней должны быть обращены лица правоверных во время молитвы. Стоит небольшая 
каменная или деревянная кафедра имбар, за которой размещается по пятницам 
проповедник - хатиб. Имам, "предводитель молитвы", стоит спиной к молящимся,