принимало активнейшее участие в подготовке и проведении конференции. Особенно 
отличилась, говорили у нас, делийская резидентура, но положительно была оценена 
и информация, направлявшаяся из Карачи. (Какой-либо закрытой связи между 
Равалпинди, Карачи и Москвой в то время не было. Общение с Карачи шло по 
обычному телефону. Удалось также наладить нечто подобное курьерской связи, 
пользуясь участившимися поездками на север Пакистана сотрудников посольства.) 
 Я узнавал о ходе конференции из сообщений местного и московского радио. 
Переговоры в Ташкенте шли сложно, но, к всеобщему удовольствию, завершились 10 
января 1966 года подписанием соглашения. 
 Рано утром 11 января раздался телефонный звонок из нашего посольства в Карачи, 
разом прервавший мирное течение времени. В Ташкенте, в своей резиденции, 
скоропостижно скончался Лал Бахадур Шастри. Мне как единственному советскому 
представителю в новой столице предписывалось немедленно связаться с МИДом 
Пакистана и по установленному порядку запросить разрешение на пролет советского 
самолета с телом покойного премьера над территорией Пакистана. Так неожиданно 
завершился период второй пакистано-индийской войны. 
 Третья война была еще впереди, и наблюдать ее пришлось с индийской территории. 

 Работы тем временем прибавлялось. Мне было необходимо прикрывать свою тайную 
деятельность и для этого приходилось заводить множество знакомых. Расчет прост. 
Без внимания контрразведка меня оставить не может. Значит, надо показать ей 
часть своих контактов, отвлечь внимание Си-ай-би (Центральное разведывательное 
бюро) на мои второстепенные связи. Недооценивать возможности местных 
спецорганов было бы неправильно. Естественно, в повышенной внешней активности 
есть свой риск, но в моем случае это легко объяснялось тем, что в Равалпинди я 
представлял советское посольство в единственном числе. 
 Период полной самостоятельности - без шифросвязи, без необходимости регулярно 
отчитываться, без указаний Центра и наставлений резидента продолжался более 
полугода. Никогда в моей жизни, ни до, ни после этого не работалось с таким 
вдохновением. 
 Постепенно посольство заполнялось, было оборудовано помещение 
секретно-шифровального отдела, стали переезжать в Равалпинди, а затем в 
Исламабад, где быстро строились жилые дома, старшие дипломаты. 
 В начале 1966 года был заменен Сергей Иванович. На его место прибыл ветеран 
южно-азиатского отдела Василий Б. Знакомство с ним меня крайне разочаровало. 
Получить что-либо полезное от этого руководителя мало-мальски опытный работник 
не мог. Сосредоточиться на мысли, оценить информацию, грамотно сформулировать 
задание Василий был не в состоянии. Говорят, когда-то он неплохо работал и 
выдвинулся заслуженно, но поверить в это было трудно. Резидент питал неодолимую 
тягу к спиртному, пил в любое время суток, быстро хмелел и во хмелю нес 
околесицу, густо пересыпанную матом. Не уверен, что за последние годы он 
прочитал хотя бы одну книгу. Да и читал ли он когда-либо? До сих пор мне 
казалось, что такого рода людей в КГБ, не говоря уж о ПГУ, после военных времен 
не осталось. Пришлось убедиться в своей неправоте. У резидента была одна 
позитивная черта - он хорошо относился к подчиненным. Однако правильно 
оценивать их действия, наставлять на верный путь Василий не был способен. 
 Оказавшись под началом Василия Б., резидентура стала утрачивать 
наступательность, способность к вдумчивой, аналитической работе, естественная 
убыль источников не восполнялась, работники сторонились своего вечно 
подвыпившего босса. Дело кончилось тем, что резидент однажды свалился на приеме.
 Долго терпевший посол М. В. Дегтярь наконец не выдержал и информировал Москву 
о хроническом недуге резидента. Василий Б. был отозван, но, к нашему изумлению, 
продолжил свои труды в Центре. Вред нашему делу этот руководитель причинил 
немалый. 
 О моей профессиональной этике 
 Где же были мы, его подчиненные, посмеивающиеся и горюющие одновременно? 
Почему никто из нас не доложил в Центр о нетерпимой ситуации? Боялись? Едва ли. 
Всякого рода жалобы на коллег и начальников неписаным обычаем не одобрялись. 
Если ты можешь сам поправить дело, не привлекая внимания вышестоящих, действуй! 
Не можешь - не жалуйся, не "капай". Официально эта традиция именовалась 
"чувством ложного товарищества", и при разборе разного рода неприятностей эти 
слова звучали нередко. Найти меру здесь трудно. В нашей среде не место 
жалобщикам, кляузникам, доносчикам, но сколько раз приходилось убеждаться, что 
снисходительное отношение к проступкам коллег, их замалчивание ведет к самым 
тяжелым последствиям. Где же выход? Думаю, дело в разведке должно быть 
поставлено так, чтобы подчиненные безусловно доверяли своим начальникам, а 
начальники ни при каких обстоятельствах не использовали ставшее им известным во 
зло подчиненному, чтобы они доброжелательно и по-товарищески относились к 
каждому своему сотруднику. Добиться этого трудно, знаю по личному опыту. Может 
быть, кто-то назовет такую точку зрения утопической. Но стремиться к такой 
постановке дела необходимо. Если бы время от времени такая обстановка в 
коллективах разведчиков не возникала, не было бы, думается, сильных резидентур. 

 В конце 1966 года произошло событие, нарушившее привычное течение жизни. 
 На меня вышел ответственный сотрудник местной контрразведки некто г-н Икбаль 
(имя изменено - здесь и далее прим, автора.) и представил весьма убедительные 
доказательства того, что ему известно о моей действительной служебной 
принадлежности. Сработали защитные механизмы, я с ходу стал было опровергать 
его и готовился дать отпор предложению о сотрудничестве, которое, казалось мне, 
неизбежно в этой ситуации последует. К моему удивлению и огромному облегчению,