Заблаговременно заполненная и присланная в иностранный отдел ОГПУ анкета 
кандидата на выезд изучалась в аппарате госбезопасности. О нем наводили справки 
в архивах и в картотеке. Если его фамилия фигурировала в каком-нибудь донесении 
агента ОГПУ — без конкретных обвинений, без доказательств сомнительности его 
поведения — ему отказывали в поездке и Наркоминделу предлагали представить иную 
кандидатуру.
 В последующие годы эта ситуация только ухудшилась. Спецслужбы могли сломать 
карьеру любому дипломату, если решали, что ему «нецелесообразно» выезжать за 
границу. Даже руководители наркомата, а затем Министерства иностранных дел 
могли только гадать, чем не угодил «соседям» тот или иной человек…
 Полная автономия разведчиков привела к двоевластию в полпредстве. Резидент 
формально должен был подчиняться полпреду. Поначалу полпреды требовали 
показывать им телеграммы разведки, уходившие в Москву. Позднее это стало 
невозможно. Полпреды смирились и знали, что с резидентом не ссорятся. У него 
своя связь с центром, и не известно, что он докладывает в Москву. Разведка — 
часть госбезопасности, а ссориться с этим ведомством опасно.
 Полпред ощущал, что находится под постоянным контролем, и всегда ожидал 
какой-нибудь пакости со стороны резидента. И позже резиденты бдительно следили 
за послами и о всех промахах докладывали в Москву, что заставляло послов тихо 
ненавидеть и бояться своих помощников-разведчиков.
 При Артузове разведка обзавелась в основных европейских странах большим и 
разветвленным аппаратом. Агентов, имевших доступ к настоящим секретам, было, 
разумеется, немного. Но, скажем, во Франции — только в среде эмиграции — число 
рядовых агентов исчислялось десятками. Другое дело, что они, работая за деньги, 
часто приносили липовую информацию. Но отличить зерна от плевел можно было 
только по прошествии времени, когда деньги уплачены и агент исчез.
 При Артузове началась вербовка большой группы английской молодежи, несколько 
человек из этой группы стали самыми эффективными агентами советской 
политической разведки, скажем, Ким Филби, который сделал изрядную карьеру в 
британской разведке.
 Большие удачи чередовались с громкими провалами.
 В 1930 году разгорелся скандал в Германии, когда появились сообщения, что 
советские агенты сбывают фальшивые доллары. В 1931 году в Вене был убит Георг 
Земмельман, который восемь лет работал на советскую разведку. Он женился на 
немке, и с ним прекратили сотрудничество. Лишившись денег, он стал рассказывать 
журналистам, откуда советская разведка берет фальшивые паспорта. Его застрелили.

 7 июля 1932 года советник японского посольства в Москве передал в Наркомат 
иностранных дел ноту, в которой говорилось, что арестованный японскими властями 
кореец Ли признался: он и еще трое корейцев были завербованы владивостокским 
ГПУ, их снабдили взрывчаткой и отправили в Японию с заданием взорвать ряд 
мостов.
 Руководитель полномочного представительства ОГПУ по Дальневосточному краю 
Терентий Дмитриевич Дерибас, недавно введенный в состав коллегии ОГПУ, 
самокритично признал, что организованная им операция не удалась: «шуму наделали,
 а мост не взорвали». Агентов-взрывников поймали, и они во всем признались.
 Сталин, возмущенный скандальным провалом чекистов, писал из Сочи Кагановичу, 
оставшемуся в ЦК за главного:
 «Нельзя оставлять без внимания преступный факт нарушения директивы ЦК о 
недопустимости подрывной работы ОГПУ и Разведупра в Маньчжурии.
 Арест каких-то корейцев-подрывников и касательство к этому делу наших органов 
создает (может создать) новую опасность провокации конфликта с Японией. Кому 
все это нужно, если не врагам советской власти?
 Обязательно запросите руководителей Дальвоста, выясните дело и накажите 
примерно нарушителей интересов СССР. Нельзя дальше терпеть это безобразие!
 Поговорите с Молотовым и примите драконовские меры против преступников из ОГПУ 
и Разведупра (вполне возможно, что эти господа являются агентами наших врагов в 
нашей среде). Покажите, что есть еще в Москве власть, умеющая примерно карать 
преступников».
 Разумеется, на официальном уровне отрицалась любая причастность советских 
органов госбезопасности к террористическим акциям. 26 июля 1932 года 
заместитель наркома иностранных дел Лев Карахан пригласил к себе японского 
посла в Москве и сделал ему заявление от имени советского правительства:
 «Все сообщение корейца Ли с начала до конца является злостным и провокационным 
вымыслом…
 Ни Владивостокское ГПУ, ни какое-либо другое советское учреждение во 
Владивостоке не могло давать и не давало тех поручений, о которых показывает 
Ли-Хак-Ун, ни каких-либо других аналогичного характера ни корейцу Ли, ни 
каким-либо другим лицам…
 Советское правительство надеется, что японские власти отнесутся должным 
образом как к автору провокационного заявления, так и примут все необходимые и 
энергичные меры к выяснению вдохновителей и организаторов этого преступного 
дела, имеющего несомненной целью ухудшение отношений между СССР и Японией».
 Тем временем в Москве после короткого расследования обнаружили виновных.
 16 июля политбюро приняло решение: а) Обратить внимание ОГПУ на то, что дело 
было организовано очень плохо; подобранные люди не были должным образом 
проверены. б) Указать т. Дерибасу, что он лично не уделил должного внимания 
этому важнейшему делу, в особенности подбору и проверке людей. в) Объявить 
строгий выговор т. Загвоздину как непосредственно отвечающему за плохую 
организацию дела.