чтобы открыто прийти в наше представительство и сделать пожертвования. Особенно 
трудно было тем, кто занимал определенное положение в США. Некоторые боялись 
последствий и поэтому оказывали помощь Родине тайно.
 Всемирно известный композитор, дирижер и пианист Сергей Васильевич Рахманинов 
несколько раз передавал в генконсульство часть сборов от своих концертов через 
доверенное лицо. Вместе с деньгами посредник сообщал генконсулу заверения 
композитора в его искренней преданности и любви к Родине.
 В первый год войны наш генеральный консул в Нью-Йорке Евгений Дмитриевич 
Киселев, большой любитель музыки, установил добрые отношения с деятелями 
культуры из числа русской и европейской эмиграции. Он не раз устраивал для них 
скромные приемы. Среди тех, кто, демонстрируя свою поддержку Советскому Союзу, 
приходил на такие вечера, были всемирно известные дирижеры Артуро Тосканини и 
Бруно Вальтер, русский композитор Александр Тихонович Гречанинов и советский 
гражданин Николай Андреевич Малько, бывший главный дирижер Мариинского театра в 
Петрограде. Иногда на этих приемах играл зять Артуро Тосканини, знаменитый 
пианист Владимир Горовиц, окончивший киевскую консерваторию, пел выдающийся бас 
Поль Робсон, выступали и другие артисты. Запомнилось, что на этих приемах 
Гречанинов всегда плакал, и семидесятисемилетнего композитора уводила дочь из 
зала приемов и в вестибюле успокаивала отца.
 Рахманинов на эти вечера не приходил. О нем я не раз беседовал с русскими 
эмигрантами, и в частности с Николаем Малько, который лично знал Сергея 
Васильевича с дореволюционных лет по совместным выступлениям в Петрограде и за 
границей. Картина складывалась такая: Рахманинов болезненно переживал разрыв с 
Родиной и нападение фашистской Германии на Советский Союз. Но по своей природе 
он был весьма замкнутым человеком и всегда уходил от разговоров на политические 
темы, особенно если они касались Советского Союза. Малько высказывал мысль, что,
 возможно, Рахманинов не заявлял открыто о своих патриотических чувствах еще 
потому, что ведущие музыкальные деятели СССР забыли его, ни разу не пытались 
установить с ним контакт, а тем более пригласить в Россию.
 В связи с этим интересна история самого Малько. В 1928 году он выехал в 
заграничную командировку для пропаганды советской музыки. Перед отъездом его 
принимал нарком просвещения А. В. Луначарский. Находясь за границей, дирижер 
оставался гражданином СССР и регулярно продлевал свой советский паспорт. Первые 
пять лет Малько направлял в Москву отчеты о своей деятельности по пропаганде 
советской музыки. Однако никаких ответов или замечаний оттуда не получал.
 — Когда в 30-х годах начались политические процессы в Москве, — рассказывал 
Малько, — я посчитал, что советская музыкальная элита, видимо, не захотела 
поддерживать со мной переписку. Это огорчало меня, но я продолжал оставаться 
советским гражданином и сейчас, как видите, часто прихожу в консульство…
 Рассказывая о Рахманинове, Малько подчеркивал, что ему понятно чувство обиды, 
которое возникло у великого композитора. Именно она, эта обида, обостренная 
природной замкнутостью и нерешительностью, не позволила Рахманинову открыто 
выступить с заявлением в поддержку Советского Союза.
 Советский гражданин, эстонский пианист Владимир Падва, пришедший в консульство 
осенью 1941 года, чтобы продлить свой совзагранвид и внести пожертвования в 
фонд помощи Красной Армии, сообщил мне, что 1 ноября Рахманинов дает концерт в 
знаменитом зале Карнеги-холле. Падва рекомендовал побывать на концерте и 
послушать игру великого маэстро. Я последовал доброму совету.
 Все места в зале были заняты. На концерт пришли в большинстве своем люди 
состоятельные. В первом отделении Рахманинов исполнял произведения Моцарта, 
Бетховена, Шумана и Баха. Во втором маэстро играл свои вещи. Запомнилось 
появление Рахманинова на сцене. Выйдя из-за кулис, он направился к роялю 
большими, размеренными шагами. Зал встретил его аплодисментами. Подойдя к 
инструменту, он повернулся лицом к публике, поклонился и, откинув фалды фрака, 
сел на стул. Расслабленно опустил длинные руки, которые свисали чуть ли не до 
пола. Закрыв глаза и наклонив голову, замер на несколько секунд, затем, словно 
очнувшись, начал играть.
 На сцене Рахманинов все делал неторопливо, как бы машинально, не проявляя 
никаких эмоций и признаков того, что он замечает присутствующих в зале. Он 
играл без нот, легко, слегка раскачиваясь туловищем взад и вперед. После 
окончания каждой пьесы раздавались бурные аплодисменты. Отвечая на них, 
Рахманинов поднимался со стула, поворачивался к залу, клал ладонь левой руки на 
крышку инструмента и движением одной лишь головы благодарил публику.
 Я сидел в третьем ряду и внимательно рассматривал великого пианиста. Лицо его 
было продолговатое, землистого цвета, выражавшее усталость и суровость; нос 
большой, глаза впалые, тусклые, волосы с проседью, коротко подстрижены. 
Чувствовалось, что он то ли сильно устал, то ли болен, то ли чем-то расстроен.
 Я испытывал сочувствие и жалость, глядя на изможденного великого артиста. И 
догадывался, почему у маэстро в тот вечер не было вдохновения и творческого 
горения, почему у него было унылое, тягостное настроение. Это объяснялось, 
по-моему, длительной, изводящей его тоской по Родине, которая в то время 
терпела тяжкие поражения в войне против фашистских захватчиков.
 Через два или три месяца волею судьбы я еще раз оказался свидетелем на этот 
раз необычного музыкального выступления Рахманинова.
 С малых лет, приученный дедом, я каждую неделю ходил в баню попариться. Делал 
это иногда и в Нью-Йорке. Однажды пошел в русские бани на углу Второй улицы и 
Второй авеню. Войдя в большой предбанник, неожиданно услышал стройное хоровое 
пение на русском языке. Я разделся на лежаке, указанном мне банщиком, и стал 
оглядывать помещение и находившихся там людей. В предбаннике стояло лежаков 
тридцать, на многих из них сидели завернувшиеся в простыни пожилые мужчины. Они