нужную церковь, священника, который ему сказал, что Добролюбов переехал в 
Висбаден. По словам Левина, приехав в этот город, он нашел на местном кладбище 
могилу Добролюбова и на этом закончил попытки найти живых свидетелей 
сотрудничества Сталина с царской полицией.
 Версия И.Д. Левина была подвергнута острой критике почти сразу же после выхода 
в свет его книги видным советологом Дэвидом Даллином. В еженедельнике «Нью-Йорк 
таймс бук ревью» за 21 октября 1956 года он доказывал, почему «письмо Еремина», 
на котором держалась версия Левина, можно считать фальшивкой. Он обратил 
внимание на то, что письмо датировано 12 июля 1913 года, когда полковник Еремин 
уже не занимал пост в Санкт-Петербурге, а перешел на работу в Финляндию. 
Полиция никогда не именовала революционеров по их партийным псевдонимам, а 
использование двойной фамилии «Джугашвили-Сталин» было бы необычно для 
полицейского документа. Даллин обращал внимание на то, что во всех полицейских 
документах, в том числе и относившихся к 1913 году, говорилось о «Джугашвили». 
Кроме того, в этих документах призывалось принять меры против возможного побега.
 Вряд ли такое предупреждение рассылалось бы, если бы речь шла об агенте 
полиции. Также известно, что впервые Джугашвили стал подписывать свои работы 
фамилией «Сталин» лишь с начала 1913 года, в то время как в письме утверждалось,
 что «Джугашвили-Сталин» сотрудничал с полицией с 1908 года. (Пытаясь 
оправдаться, Левин, вопреки фактам, уверял, что Сталин подписывался этим 
псевдонимом за два года до «письма Еремина»).
 Совершенно абсурдным показалось Даллину и «заявление» Еремина о том, что 
полицейский агент разорвал связь с полицией и стал революционером. При этом 
Даллин обращал внимание на то, что Левин «не пытается» объяснить, каким образом 
полицейский шпик поразительным образом превратился в революционера и почему 
полиция не помешала такому развитию событий».
 Будучи знакомым с множеством подобных фальшивок, Д. Даллин предположил, что 
«письмо Еремина» было скорее всего сфабриковано на Дальнем Востоке в среде 
харбинской эмиграции: «Изготовитель фальшивки, вероятно, был человеком, лично 
связанным с российской полицией и владевшим образцами официальных писем и 
подписей. В остальном же он был человеком не слишком искусным и не обремененным 
глубокими историческими познаниями». Опыт подсказывал Д. Даллину, что «на 
подобные фабрикации шли обычно люди, испытывавшие сильные финансовые трудности 
и стремившиеся быстро заработать йены или марки, не обладая достаточными 
знаниями или временем для проведения исторического исследования, чтобы сделать 
их документы более правдоподобными».
 К мнению Д. Даллина присоединились и многие авторы известных тогда биографий 
Сталина на Западе, такие как Бертрам Вольф и Борис Суварин. Доказывая 
поддельный характер «письма Еремина», Г. Аронсон в журнале «Нью Лидер» от 20 
августа 1956 года писал: «Стиль документа противоречит тому, который обычно 
использовался в царском департаменте полиции. Например, в этом предполагаемом 
официальном документе приставка „Санкт“ опущена в слове Санкт-Петербург, что 
было немыслимо в 1913 году. Более того, Сталин упоминается не только его 
подлинным именем — Джугашвили, но также псевдонимом — Сталин, хотя он принял 
его только недавно, что не было широко известно. В те дни Сталин был известен в 
подпольных кругах, как… Коба, Иванович и Васильев, а не Сталин. В документе 
Сталин фигурирует как „агент“, в то время как агенты Охранки на самом деле 
назывались „секретными сотрудниками“. Наконец, Сталин подается как член 
Центрального комитета партии, не уточняя,  какой партии. В 1913 году в царской 
России существовали ряд партий социалистических и иных, на легальной и 
полулегальной основе».
 Вскоре появилось еще одно опровержение версии Левина и его «документа». 
Сотрудник Нью-йоркского университета штата Нью-Йорк М. Титтел, который 
специализировался на изучении машинописных шрифтов, без труда установил, что 
«письмо Еремина» было отпечатано не на машинках «Ремингтон» или «Ундервуд», а 
на машинке «Адлер» германского производства, на которой стали применять русский 
шрифт лишь в 1912 году. Однако так как шрифт «письма» был изношен и разбит, то 
Титтел пришел к выводу, что текст был написан значительно позже. Знакомство 
Титтела в Хельсинки, где до революции служил Еремин, с документами, 
подписанными им, убедили его и финских графологов, что подпись Еремина не 
похожа на ту, что в письме, представленном Левиным. Приехав в Западный Берлин и 
посетив церковь, в которой якобы служил «Николай Золотые очки», Титтел 
побеседовал с отцом Сергием и отцом Михаилом, которые заверили американца, что 
в их церкви никогда не было пономаря «Добролюбова», ни кого-либо, 
соответствующего описаниям Спиридовича. Поиски на кладбище Висбадена не 
позволили найти никаких следов Добролюбова». Расследование Титтела поставило 
под сомнение добросовестность Левина как исследователя, реальность его встречи 
со Спиридовичем и подлинность серебряного графина. (Правда, Левин пытался 
оправдаться, заявив, что на висбаденском кладбище похоронен некий Добровольский,
 а это, мол, у русских в сущности одно и то же, что и Добролюбов.)
 Казалось бы, фальшивка Левина была разоблачена. Однако в борьбе против Сталина 
даже добросовестные исследователи готовы были пожертвовать профессиональной 
этикой. Поразительным образом уничтожив версию Левина буквально «на корню», Д. 
Даллин не считал необходимым отказаться от ее использования в дальнейшем и в 
заключение своей рецензии написал: «В отношении Сталина все сгодится и чем 
грязнее подозрение, тем больше оснований, что оно окажется правдивым». На деле 
«правдивость» означала лишь внешнее правдоподобие «грязного подозрения», 
достигавшееся с помощью приемов грязной пропаганды.
 Эта идея Левина была взята на вооружение. Хотя «письмо Еремина» было признано 
фальшивкой всеми видными исследователями деятельности Сталина, включая Роберта