результате приняли предложение Сталина о направлении дела Бухарина—Рыкова в 
НКВД. Отсрочка нужна была для того, чтобы окончательно сломить их. Сразу после 
принятия резолюции Бухарин и Рыков были взяты под стражу.
 Помимо других обвинений, предъявленных Бухарину, было и так называемое «Письмо 
старого большевика» и другие факты, полученные военной разведкой во время 
командировки Бухарина в Париж в 1936 году. В Париже Бухарин действительно 
встречался с неким старым большевиком, Б.И. Николаевским, находившимся в 
эмиграции. В беседе с ним высказал некоторые «крамольные» мысли, которые 
Николаевский изложил в своей статье в журнале «Социалистический вестник» без 
ссылок на Бухарина. Но через агентуру Сталину стало известно о неофициальных 
беседах Бухарина с Николаевским, а также с меньшевиками, в том числе их 
руководителем Даном. Бухарин оставался в неведении,  что именно Сталин знает о 
содержании этих бесед, хотя на следствии ему дали понять, что «НКВД все 
известно». Разведка сообщила и о том, что Бухарин вел откровенные разговоры не 
только с Николаевским, но и с Ф.Н. Езерской, в прошлом секретарем Розы 
Люксембург. Езерская даже предложила ему остаться за границей и издавать там 
международный орган «правых». Бухарин от этого предложения отказался.
 Хотя агентура и знала о встрече Бухарина с Даном, характер их бесед не был 
известен. Много лет спустя вдова Дана в своих воспоминаниях писала, что Бухарин 
производил впечатление человека, находившегося в состоянии полной обреченности, 
и сказал Дану, что «Сталин не человек, а дьявол».
 Следующий пункт повестки дня пленума носил длинное название «Уроки 
вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов по 
народным комиссариатам тяжелой промышленности и путей сообщения».
 В докладах снова прозвучали страшные цифры. По словам Кагановича, только на 26 
оборонных узлах было раскрыто 446 «шпионов и целый ряд других мерзавцев». В 
аппарате политотделов железных дорог «разоблачено» 229, а в аппарате НКПС — 109 
«троцкистов». Из справок Наркомвнутдела вытекало, что за последние 5 месяцев из 
числа работников Наркомтяжпрома и Наркомата оборонной промышленности арестовано 
585 человек, Наркомзема — 102, Наркомпищепрома — 100 и т.д.
 Обсудив вопрос о вредительстве, пленум перешел к рассмотрению вражеской 
деятельности в самом Наркомвнутделе. Обсуждение проходило на закрытом заседании,
 в отсутствие приглашенных на пленум лиц, его материалы не вошли в секретный 
стенографический отчет.
 Доклад Ежова начался довольно спокойно. Он даже заявил о сужении «изо дня в 
день вражеского фронта» после ликвидации кулачества, когда отпала необходимость 
в массовых арестах и высылках, которые производились в период коллективизации.
 Затем Ежов перешел к нападкам на существующую тюремную систему для 
политзаключенных (так называемые «политизоляторы»). Цитата об обследовании 
Суздальского политизолятора: «Камеры большие и светлые, с цветами на окнах. 
Есть семейные комнаты…, ежедневные прогулки мужчин и женщин по 3 часа (смех 
Берии: „Дом отдыха“)». Упомянул Ежов и спортивные площадки, полки для книг в 
камерах, усиленный паек, право отбывать наказание вместе с женами. Практика 
смягчения наказаний: например, из 87 осужденных в 1933 году по делу Смирнова 
девять человек выпущены на свободу, а шестнадцати тюрьма заменена ссылкой.
 Сейчас почти невозможно поверить, что в начале 1937 года для политзаключенных 
существовали такие условия!
 Заявление Ежова вызвало возмущение участников пленума. Бедняги, они не знали, 
что вскоре многим из них придется оказаться в другой, ужасной обстановке.
 О чем думал Сталин, слушая разглагольствования Ежова о «райской» жизни 
советских политзаключенных? О своих мытарствах в царских тюрьмах и ссылках? Или 
о том, что тогда режим в ссылках был не только либеральным, а практически его и 
вовсе не было, — требовалось лишь регулярно являться к исправнику для 
регистрации. А в остальное время можно было заниматься чем угодно: читать любую,
 в том числе и запрещенную литературу, дискутировать, обсуждать политические 
новости, готовиться к будущей (после освобождения или бегства) борьбе с режимом.
 Вот! Вот оно, главное! Бывшие заключенные возвращались из ссылки более 
образованными и организованными и оставались во много раз более опасными 
противниками режима. Значит, надо сделать так, чтобы нынешние враги советской 
власти и лично его, Сталина, никогда не смогли бы вернуться на свободу и 
вступить в борьбу. А если кто и вернется, то навсегда сломленным и до 
последнего дня жизни признательным ему, Сталину, за право жить, а если надо, то 
и умереть за него.
 Ежов заявил, что с момента своего прихода в НКВД он арестовал 238 работников 
Наркомата, ранее принадлежавших к оппозиции. Другим контингентом арестованных 
чекистов были «агенты польского штаба». В этой связи Ежов привел «указание 
товарища Сталина, который после кировских событий поставил вопрос: почему вы 
держите поляка на такой работе?» По существу это была одна из первых сталинских 
директив изгонять с определенных участков работы, в частности из спецслужб, 
людей только за их принадлежность к той или иной национальности.
 В прениях по докладу Ежова выступили Ягода и пять ответственных работников 
НКВД, находившихся в составе высших партийных органов.
 Все они каялись, признавали «позорный провал работы органов госбезопасности», 
клялись «смыть позорное пятно, которое лежит на органах НКВД» (имелось в виду 
«запоздание на 4 года» с раскрытием троцкистских заговоров). Чуя нависшую над 
каждым из них угрозу, подробно докладывали о своих заслугах в выявлении 
контрреволюционных групп, спихивали вину на своих коллег, иногда из-за этого в 
зале возникала злая перебранка.
 В одном из выступлений прозвучало, что каждая из троцкистско-зиновьевских 
группировок «имеет связь с разведками иностранных государств».