это заявление показалось странным.
 — Что же конкретно вы могли и хотели бы делать? — спросил я.
 — Этого я не знаю, но чувствую, что мог бы участвовать в оперативной работе и 
приносить пользы Родине не меньше, чем другие наши сотрудники, — ответил он.
 — И все же? — добивался я прямого ответа. Гузенко пожал плечами и ничего не 
ответил. Тогда я задат другой вопрос.
 — А что конкретно вам известно о нашей работе в этой стране?
 Вдруг Игорь Гузенко как-то насторожился, в лице появилось напряжение, и он 
отвел взгляд. Что-то мне не понравилось, но я продолжал спрашивать. Он же 
всячески старался уходить от серьезного разговора, жалуясь на низкий оклад и не 
очень хорошие жилищные условия. Но в целом наш разговор с Гузенко завершился на 
мажорной ноте: он доволен работой и хотел бы еще, когда у меня будет время, 
встретиться».
 И они действительно обстоятельно поговорили накануне отъезда М. Мильштейна. 
«Наша беседа продолжалась несколько часов. Я внимательно слушал его, лишь 
изредка задавая несущественные вопросы. Какое-то тревожное предчувствие не 
покидало меня на протяжении всего нашего разговора. Что-то неискреннее, подлое 
виделось мне в этом человеке. Мне казалось, что он постоянно пребывает в 
состоянии страха.
 Именно тогда, в июне 1944 года, я пришел к выводу, что Гузенко готовится к 
побегу. Я, конечно, отдавал себе отчет в том, что мое предположение основано 
исключительно на субъективных ощущениях и поэтому высказывать вслух свое мнение 
в Центре преждевременно и даже опасно. С этим сложным чувством 16 июня 1944 
года я покинул Канаду и в конце концов возвратился в Советский Союз. И все же в 
Москве, докладывая о своей поездке тогдашнему начальнику военной разведки Ивану 
Ильичеву, я рассказал ему не только о своих впечатлениях о секретной миссии в 
Канаду, но и высказал свои опасения в отношении Гузенко. Я сказал буквально 
следующее: «У меня нет конкретных данных и существенных оснований обвинять 
шифровальщика, есть только подозрения и догадки (например, о наличии дубликата 
ключа от сейфа Мотинова. —  Прим. авт.), но все же осмелюсь предположить, что 
Гузенко готовится к побегу и может нас предать».
 Ильичев не придал моим словам большого значения. Более того, набросился на 
меня с упреками.
 — Ты представляешь, что говоришь? — воскликнул он. — Разве можно так 
безосновательно и безответственно подозревать кого-либо. Если основываться 
только на подозрениях, то тогда нам всех надо будет отзывать из-за рубежа.
 Отругав меня, Ильичев, тем не менее, на следующий день все-таки приказал 
составить телеграмму об отзыве Гузенко из Канады. В ней было выражено 
настоятельное требование о переселении шифровальщика в дом военного атташе до 
его отъезда из Оттавы. Именно об этой телеграмме 1944 года так много говорилось 
в документах Королевской канадской полиции.
 После разговора с Ильичевым я пошел к начальнику управления кадров полковнику 
С. Егорову и повторил свое заявление. Он тоже отнесся к моему предположению с 
большим сомнением, но попросил все изложить письменно. Я это сделать отказался. 
Так или иначе, но мои умозаключения, как оказалось впоследствии, спасли меня от 
ареста. Если бы я тогда не сделал этих заявлений, то, наверно, после бегства 
Гузенко был бы арестован, осужден и посажен» [566] .
 После того как Гузенко ушел на Запад, в течение нескольких лет его 
местонахождение, правда не очень активно, пытались установить сотрудники 
внешней разведки. В частности, один из сотрудников американского отдела ПГУ КГБ 
собирал все сообщения присланные от сотрудников резидентур, связанные с поиском 
перебежчика [567] .
 О проекте «Висмут» (использование восточногерманских предприятий в атомной 
программе СССР) на Западе узнали от некоего полковника советской армии. В 
истории «холодной войны» он фигурировал под псевдонимом Икар. Сначала он служил 
офицером материально-технического снабжения в Москве, а затем на территории ГДР.
 Однажды он предложил свои услуги американской разведке в Западной Германии. В 
советской зоне оккупации у него осталась любовница-немка, по которой он очень 
тосковал. После нескольких месяцев депрессий он вернулся назад. Весьма вероятно,
 что его либо расстреляли, либо отправили в Сибирь [568] .
 Существует устойчивое мнение о том, что О. Пеньковский проинформировал 
западные спецслужбы о системе советской научно-технической разведки, более того,
 что он сам воровал иностранные технологии. На самом деле это не совсем так.
 Вспомним, что происходило в то время. Осень 1962 года. Карибский кризис достиг 
своего кульминационного момента. Третья мировая война может начаться в любую 
минуту. Все участники драмы — от главнокомандующих (руководители Советского 
Союза и США) до рядовых солдат (сотрудники спецслужб и военные) — стараются 
всеми силами не допустить трагического финала.
 Спустя много лет они подробно расскажут о тех событиях и сыгранных ими ролях. 
Историки и журналисты скрупулезно изучат их мемуары и секретные документы того 
времени. Будут написаны десятки монографий, посвященных анализу Карибского 
кризиса и роли отдельных личностей.
 Среди персонажей будут и свои мифические герои. Почетное место среди этих 
«спасателей мира» займет скромный полковник трех разведок — советской, 
британской и американской — О. В. Пеньковский (Янг, Герой, Алекс, Йог). На 
Западе о нем будут сняты кинофильмы, написаны десятки книг, его популярность 
превысит популярность других высокопоставленных перебежчиков из ГРУ.
 В Советском Союзе ему присвоят «почетное» звание суперпредателя. Офицеры 
контрразведки, участвовавшие в его разработке и разоблачении, будут награждены 
боевыми орденами. А сам полковник станет примером нравственного падения