раз он видел Карахана в день своего выхода на свободу после месячного сиденья в 
кремлевском флигеле. Теперь, под «Чарочку», они ели оленину в сметане, кутили 
до утра. Он умел и культивировать, и расширять свои знакомства, как бы чувствуя,
 что это ему пригодится в будущем, какую бы дорогу он ни выбрал: международный 
банк, Форин Оффис или журналистику.
 И Мура, и регулярные встречи с ней как-то хорошо и удобно укладывались в этом 
будущем: она тоже любила расширять свои знакомства и легко это делала – от 
советских вельмож и писателей с мировыми именами до русского эмигрантского 
«дна» в Париже, от чиновников берлинского торгпредства до аристократических 
балтийских свойственников, старающихся не опуститься. Было ли между ними 
заключено некое условие уже в это время, состоялось ли оформление их деловых 
встреч, перемежавшихся с чисто приятельскими отношениями, такими удобными для 
него и такими необходимыми ей, и в то же время такими для нее неполными? Или 
условие было заключено значительно позже, когда, между 1930 и 1938 годами, она 
уже полностью была свободна исполнять его поручения и контакты были налажены и 
там и здесь, пока к концу 1930-х годов эти контакты не распались, не по ее вине.
 Каждые три – четыре месяца они встречались в одной из столиц Центральной или 
Восточной Европы (иногда – в Загребе), где в каждой у них был свой любимый 
ресторан и знакомая гостиница, и где знакомы были вокзалы и телеграф.
 Они встречались во многих местах – и в Бухаресте, и в Таллинне, и в Женеве, но 
не в Лондоне. Не в самом Лондоне, – по крайней мере, до начала 1930-х годов. 
Здесь Локкарт не мог себе позволить с ней быть, или даже случайно встретиться с 
ней. Когда он приезжал в Лондон, все менялось для него и ни настоящего, ни 
будущего (не говоря уже о прошлом) у него не было; была Томми, и безнадежное 
безумство их незаконной любви, и возобновляющиеся в каждый его приезд 
колебания: да нужно ли ему возвращаться в Прагу? Делать банковскую карьеру? Не 
послать ли все к черту, не остаться ли здесь навсегда возле нее, любить ее, 
обожать ее прелесть и красоту, зная о невозможности соединиться с ней навсегда, 
и продолжать жизнь такой, какая она есть, так именно, как всегда этого хотел и 
будет хотеть все знающий, старый, страшный, больной и уродливый лорд Росслин? 
Католичество. Невозможность развода. Его собственная жена на грани нервного 
расстройства от жизни с ним, вернее – от не-жизни с ним.
 Когда начала Мура бывать в Лондоне, и как часто она там бывала? До 1928 года 
сколько людей могли ее видеть там? И зачем был ей нужен Лондон, если она 
встречалась с Локкартом в Европе? Она никогда ни одним словом не обмолвилась о 
своих поездках в Англию, когда жила в Сорренто, чтобы даже намеком не подать 
мысли о своих встречах с Уэллсом, о которых знал Локкарт, как знали о них их 
общие знакомые в тесном, узком кругу лондонского света, герметически закрытом. 
Она могла сказать при случае: да, я была в Загребе. Там у меня в прошлом году 
было свидание с чешским, нет, югославским агентом Алексея Максимовича. Или: да, 
я была в Вене. Прошлой зимой. Город показался мне ужасно красивым. У меня там 
была пересадка, и между поездами оказалось четыре часа. Я прошлась в центр, 
позавтракала в Кайзерхофе и на обратном пути зашла в собор, а в это время 
Пе-пе-крю поджидал меня на Ангальтском вокзале в Берлине, такое вышло 
недоразумение! Или что-нибудь такое же нелепое, звучащее в ее устах вполне 
естественно и даже весело, так что всем вдруг тоже хотелось побывать в этой 
красивой Вене и купить себе что-нибудь очень нужное. Но об Англии никогда не 
было сказано ни слова. Раз она сказала, что собирается заехать в Париж (сделать 
крюк или крючочек, как она выразилась) «посмотреть на эмигрантов», на то, как 
там живут ее сестры, та, что за Кочубеем, и та, что бросила своего француза и, 
как говорилось в старину, «когда-нибудь плохо кончит». Но на этом она умолкала 
и как-то рассеянно смотрела вокруг, и никто так и не успевал узнать, был ли ее 
зять Кочубей шофером такси в Париже или был баловнем судьбы и устроился 
конторщиком в страховом обществе?
 1928 год был для Локкарта переломным: его случайные статьи в английской печати,
 в «Эдинбургском обозрении», в «Нью Стейтсмен», в «Фортнайт» и других журналах, 
а потом и в газете лорда Бивербрука «Ивнинг Стандард» о финансах Восточной 
Европы, о России, о мировой политике, о Балканах, о Масарике имели успех у 
читателей, и его друзья говорили ему, что из него мог бы выйти влиятельный 
журналист. Его близкий друг, молодой Ян Масарик, сын президента, считал, что он 
теряет время, сидя в Европейском банке, а способный, многообещающий Гарольд 
Никольсон, сам только что приглашенный Бивербруком в «Ивнинг Стандард», не раз 
предлагал свести его с владельцем этой влиятельной лондонской газеты или даже 
просто поговорить с Бивербруком о постоянной работе Локкарта. Никольсон, сын 
английского посла в Петербурге в начале века, начинал в эти годы свою блестящую 
карьеру. Он говорил Локкарту, что у Бивербрука он мог бы встретить крупных 
политических деятелей, международных финансистов, знаменитых певцов, балерин и 
литераторов, дельцов и мудрецов. По словам Гарольда, лондонцы уже обратили 
внимание на его статьи и многие спрашивали о нем. Локкарт всегда помнил, что 
если люди спрашивают о нем, значит, они любопытствуют, что с ним сталось после 
его выпадения из дипломатического мира в 1918 году. Он знал, что им интересно 
знать, как двадцатидевятилетний дипломат, наперекор всем почтенным джентльменам 
и даже наперекор предостережениям сильных мира сего, дружил в большевистской 
Москве с чекистами, или даже, кажется, с чекистками, с Троцким и Чичериным, 
бандитами первой руки; как потом сел в тюрьму за свои легкомысленные проделки, 
после чего вернулся весьма уверенный в себе и докладывал Его Величеству, 
даровавшему ему аудиенцию, а затем был отстранен от дел за свои неуместные 
старания наладить дружеские отношения не то с Лениным, не то с Савинковым, не 
то с белыми генералами.
 Теперь, после девяти лет кружения между Будапештом и Афинами, Веной и