когда же она приедет? Привезите книжек. Целую Нину Николаевну – а Вас еще 
можно?
 Нина Николаевна – Вам Стивенс нравится? Приезжайте скорей!
  Мария Будберг». 
 Эти письма, написанные между 13 марта (все еще из Мариенбада) и 21 сентября 
1924 года (Сорренто, вилла Масса), были получены нами сначала в Италии, а затем 
– в Париже, где мы были летом. Четвертое, предпоследнее письмо о разрешении 
«Беседы» было написано, очевидно, под влиянием какого-то ложного слуха: в это 
же время в письмах Горького к Ходасевичу нет ни одного слова об этом радостном 
событии. И сама Мура больше не вернулась к нему. Многое в этих письмах 
характерно для ее тона с нами: шутки, кокетство, путаница, парадоксы, которые, 
взятые сами по себе, звучат бессмысленно, нежность чувств и заботливый голос, 
не ведущий ни к каким последствиям: она знает, что если у нас «с деньгами 
плохо», то у нее мы помощи просить не будем, мы знаем, что «Арапа Петра 
Великого» в ее переводе не издадут – как не издали ее переводов писем Чехова, 
«Очарованного странника» Лескова и «Детства Люверс». Она играет с Ходасевичем, 
и он отвечает ей игрой, насколько может и умеет играть в ее ключе. Слова «мы», 
«нам», «наши» заявляют о близости ее к русской литературе; она имеет на них 
полное право.
 9 октября 1924 года мы из Парижа приехали в Сорренто. Горький и остальные, 
после краткого пребывания в Неаполе, переехали сначала в гостиницу в центре 
Сорренто, а потом сняли виллу у обрыва, на берегу залива. Это была вилла Масса. 
Она смотрела на Неаполь, на Везувий, на Искию, на пароходики, которые шли из 
Неаполя вправо на Кастелмаре, влево – на Капри.
 Дом был большой, в саду росли пальмы, агавы, цвели кусты, апельсиновые и 
лимонные деревья. Но вилла была неуютной, дорогой, и чувствовалось, что город 
слишком близко. Прожив в ней лето и осень, через месяц после нашего приезда 
Мура начала искать более подходящее жилище, и я вместе с ней ходила смотреть 
предлагавшиеся дома.
 Максим теперь купил мотоциклет и мог взять трех пассажиров – двое помещались в 
колясочке и один на седле, позади него. Обычно Тимоша и Соловей садились в 
колясочку, а я – на седло. Было немыслимо представить себе Соловья сидящим на 
седле. Когда приехала Валентина, Максим сажал нас в колясочку и катал по холмам,
 в Равелло и Амальфи. Горький никогда мотоциклетом не пользовался, он боялся 
быстрой езды.
 Мне запомнился день в ноябре, когда «дети» все втроем уехали на юг смотреть 
Пестум, а мы с Мурой поехали на Капо-ди-Сорренто смотреть виллу герцога Серра 
ди Каприола, которая сдавалась. Она стоит к западу от Сорренто, на мысу. Это 
было чудное место: на юг – холмы, между ними – кипарисы кладбища, где в свое 
время был похоронен русский художник Сильвестр Щедрин, живший и умерший здесь. 
На север сверкала вся панорама Неаполитанского залива. За выступом берега на 
западе угадывался остров, на который Горькому было запрещено показываться и где 
он прожил шесть лет своей жизни. Но с Капри к нему приезжали старые друзья, 
рыбаки, знавшие его с 1907 года, и среди них его прежний повар, которого Мура 
обещала нанять, если будет снята вилла «Иль Сорито». Этого повара, синьора 
Катальдо, пришлось в 1926 году рассчитать: он не только оказался вором и 
приписывал к счетам, но и состоял на службе у фашистской полиции и следил за 
Горьким, Мурой и за их гостями.
 Место было удивительное, и я начала бессовестно приставать к Муре, чтобы снять 
«Иль Сорито». Ее останавливало одно: четвертую часть дома (с отдельным входом) 
хозяева хотели непременно оставить за собой.
 Я удивлялась и раньше тому, как Мура умела разговаривать с прислугой, со 
служащими, с почтовыми чиновниками, приказчиками и хозяевами пансионов и 
гостиниц. Фрау баронин, ла синьора баронесса, только и слышалось, а она 
проходила из комнаты в комнату, открывала и закрывала окна, пробовала краны, 
зажигала и тушила свет и замечала все. И все перед ней расстилались.
 Герцог Серра ди Каприола  [48] сам жил в Неаполе, и два его взрослых сына 
имели там свои дома, но две дочери, незамужние и не совсем уже молодые (так мне 
казалось тогда, когда я сама была всех моложе), оставались жить в доме. У них 
были две комнаты и балкон, и это помещение находилось как раз под комнатами 
Ходасевича и моей. Старшая, Матильда, темноволосая и тихая, лет тридцати, учила 
нас с Тимошей танцевать фокстрот, младшая, Элена, мужеподобная и независимая, 
весь день носилась в своей открытой машине по окрестностям. Они потом 
подружились со всеми нами.
 Дома Горький и Ходасевич сидели в саду. Мура сказала: Нина хочет эту виллу 
герцога. Сделаем удовольствие Нине. Как вы думаете? Только там ванна мала и в 
уборную надо ходить через балкон. При слове «уборная» Горький залился краской и 
стал нервно барабанить пальцами по столу и что-то напевать. На следующий день 
виллу решено было снять.
 Но в эти же дни я узнала от Ходасевича новость, которая поразила меня: он 
сказал мне, что Мура видела Локкарта. Где? Когда? В Праге, в августе. Она 
наконец нашла его, впрочем, найти его было не трудно, он человек достаточно 
известный. Она просто решилась на этот шаг: она встретилась с ним.
 Удивительно было то, что три раза за последний год их пути скрестились, и они 
могли легко встретиться случайно, как встречались герои старинных романов, в 
неожиданном месте, облегчая тем самым автору устройство их судьбы: Локкарт был 
в Фрейбурге летом 1923 года, когда Мура была в Гюнтерстале, в 1924 году – в 
Мариенбаде и между этими двумя датами – в Праге. Но встречи не произошло. Она 
ничего не знала о нем, кроме того, что он где-то в Центральной Европе. Она не 
переписывалась с Берингом, она встречалась с ним изредка, когда бывала в