Внезапно она проснулась. Кто-то несомненно был в комнате. Она протянула руку и 
повернула над изголовьем выключатель, зажегся свет, и одновременно с этим 
забили в столовой часы, – они били всегда, это были старинные часы, но у Муры 
спросонья мелькнула абсурдная мысль, что бой часов как-то был связан с 
включением света, и она тотчас же судорожно повернула выключатель, чтобы 
прекратить бой. Но она успела увидеть Уэллса, стоявшего у ног ее кровати.
 В атмосфере дома Горького, где все подвергалось коллективному обсуждению и 
остроты и шутки – изредка слегка задевая и самого хозяина дома – касались не 
только обычных происшествий домашнего быта, но и личной жизни обитателей дома, 
эта ночь стала на много лет темой для фантастических вариаций. Тема была: 
мучимый бессонницей, Уэллс долго гулял по квартире и наконец решил зайти к Муре 
и поговорить с ней на прощание. Вариаций было несколько: он сорвал с нее одеяло,
 обуреваемый бешеной страстью, и она брыкнула его ногой так, что он вылетел в 
коридор и поплелся к себе в комнату, в холодную постель, набив шишку на лбу, 
ударившись о косяк. Другая была: она пригласила его посидеть на диване, они 
покурили, поговорили, и, видя, что Мура заснула, Уэллс на цыпочках отправился к 
себе. Третий вариант… Но был ли третий вариант? Кажется, его вовсе и не было. 
Все знали, что Мура не прогнала его, и что он уютно не сидел у нее на диване в 
пижаме (они только что вошли тогда в моду в Англии, Джип привез одну в подарок 
Максиму). Все знали это, но на этом месте шутки и остроты вдруг обрывались. 
Здесь проводилась невидимая черта, и за эту черту ходу не было.
 Он прислал из Ревеля письмо с оказией, но не ей – он боялся пересудов и 
подозрений, а она еще больше боялась их. Да и как бы он мог написать ей при 
существовавшей в это время блокаде? Никакие письма в Советскую Россию из-за 
границы дойти не могли до начала 1922 года, а уж написанные на иностранном 
языке и подавно. Письмо было доставлено через секретаря советской миссии в 
Эстонии. Одно письмо заканчивалось: «Передайте мои самые теплые чувства дорогой 
мадам Андереивне и дорогой Муре», другое – «Передайте мою любовь мадам 
Андереивне и Муре, а также всем остальным членам вашей семьи». Третье: «Мою 
любовь шлю мадам Андереивне, товарищу Бенкендорф и всем остальным». Четвертое – 
«[Д-р Эльдер] передаст вам мои самые теплые приветы, а также мадам Андереивне и 
Марии Бенкендорф, и всем остальным». Горький в ответ на это последнее письмо 
послал Уэллсу подарок для его письменного стола: небольшую статуэтку Льва 
Толстого. Никаких поклонов ни от Андереивны, ни от товарища Бенкендорф в нем 
нет. Может быть, четыре различные концовки были условным шифром? Что-нибудь 
вроде «дети здоровы», «я их видел», «они помнят и ждут вас». Или он сумел в то 
же время препроводить Муре из Ревеля английское письмо через того же д-ра 
Эльдера (сиониста, отца погибшего впоследствии в Испании в гражданской войне 
члена Интернациональной бригады), и она спрятала его от всех, сохранила, а 
через полгода довезла до Эстонии? Тогда оно тоже пылало со всеми остальными 
бумагами в 1944 году.
 Жизнь пошла своим чередом. Мура работала и дома, и во «Всемирной литературе», 
на ней было семейное хозяйство и прием гостей. Но уже шли обсуждения о том, что 
в будущем, 1921-м году Горький уедет за границу: здоровье его было плохо, и 
было ясно каждому, что в России оно могло стать только хуже. Это же говорил и 
писал ему Ленин. С этим же были согласны и Мария Федоровна, и Е. П. Пешкова, 
приезжавшая из Москвы. Они обе, впрочем, говорили с ним о том, что пора всем 
проехаться за границу: Максиму решено было выхлопотать место дипкурьера, это 
могло в будущем позволить ему побывать не только в Германии, но и в Италии.
 Но до будущего года Мура ждать была не согласна. Финский залив должен был 
покрыться льдом, Неву, как тогда говорили, уже «схватило», а через недели три 
«схватит» и залив. В квартире все ходили, накинув на плечи одеяла, и вечером 
сидели у печек. И она тоже сидела и думала о том, как уйдет.
 Несмотря на то, что по мужу она официально значилась под фамилией Бенкендорф 
(Закревской она была только для Горького и «Всемирной литературы») и, казалось 
бы, в это время, в 1920 году, эта фамилия могла помочь Муре доказать свою 
принадлежность Эстонии (страна, после Версальской конференции, получила 
самостоятельность и с Россией никак связана больше не была, так как находилась 
по ту сторону блокады), этот законный путь совершенно исключался: 
правительством в свое время были даны сроки для оптации, т. е. для заявления о 
желании выехать из пределов России после отказа от русского подданства, и 
оптанты – французы, греки, поляки, балтийцы – давно были репатриированы. Многие 
из них не только жили всю жизнь в России, но даже родились здесь, тем не менее 
они уехали к себе «на родину», и теперь сроки прошли. Время было упущено, и 
оставался только один путь – нелегальный.
 В декабре она ушла, и, куда именно она ушла, конечно, всем было известно. Как 
случилось, что она попалась и оказалась на Гороховой, она никогда не говорила. 
«Было скользко, было холодно. Было темно». И даже «было страшно». Пять человек, 
которых вели эстонцы к своему берегу недалеко от устья реки Наровы этой 
безлунной ночью, не могли ошибиться дорогой. Но случайно советский пограничник 
на высоком берегу оглянулся и увидел их, когда оглядываться ему не полагалось. 
С Гороховой позвонили, телефон у Горького в это время уже действовал. Горький 
сейчас же поехал в петроградскую ЧК. Начальником был бывший заместитель 
Урицкого Бокий. Послана была телеграмма в Москву, товарищу Дзержинскому. 
Хлопотала первая жена, Екатерина Павловна, давний друг и большая поклонница 
Дзержинского (через нее, в свое время, Максим устроился на работу в его 
учреждение). Ходасевич пишет коротко: «Благодаря хлопотам Горького Муру 
выпустили». И Дзержинский дал ей разрешение уехать.
 Подробностей ее отъезда в январе 1921 года нет. Тогда люди все еще выезжали на 
Запад через Финляндию. В эти месяцы положение в Прибалтике было иным, чем летом