восточной части Лондона, в Уайтчапле, где жили в те годы неимущие русские 
эмигранты, главным образом из западных губерний и Прибалтики, выкинутые 
событиями 1905 года и последующими преследованиями из своих родных мест. Вокруг 
него собиралась группа молодых большевиков, все – члены латышского 
социал-демократического лондонского клуба, готовящих экспроприацию большого 
ювелирного дела: им нужны были деньги для печатания революционных брошюр, 
которые они потом перевозили в Ригу. Цель их была – добиться для Латвии 
самостоятельности. В эти годы вооруженные нападения на ювелирные магазины, 
банки, почтовые отделения были в большом ходу. Петерс, с десятком товарищей, 
среди которых были его двоюродный брат и зять, и с двумя-тремя женщинами, смело 
пошел на это.
 Ему не впервые было действовать на революционном поприще, у него в это время 
был уже некоторый опыт, а «дело Сидней-стрит» (1909 года) вошло в криминальную 
историю Англии; оно несколько напоминает ограбление банка в США, в котором была 
замешана Патриция Херст: сначала – вооруженное нападение, стрельба, взлом (в 
случае Сидней-Стрит – даже бурение стен); затем, когда убежище убийц было 
открыто полицией, планированная атака на них пешей и конной – в американском 
случае моторизованной – полиции, после чего от здания, где укрывались 
преступники, остались одни дымящиеся стены. Только в случае латышской 
экспроприации все произошло в одну ночь: шайку схватили на месте, обезоружили, 
три полицейских, кстати – безоружных, были убиты из одного револьвера. Они были 
убиты Петерсом, но во тьме никто не мог видеть его лица и потому позже опознать 
его. Это спасло его. Дело было шумное. По обычаю тогдашнего времени, всех 
преступников причислили к «анархистам», но кончилось оно оправданием главарей 
(из которых, впрочем, несколько было убито в деле).
 В мае 1917 года Петерс стремительно выехал в Россию, оставив в Англии жену и 
маленькую дочь. Он с первого дня приезда стал продвигаться с одной должности на 
другую и очень скоро стал правой рукой Дзержинского. В его стойкости, жесткости 
и силе была некоторая сентиментальность, он производил впечатление фанатика. 
Теперь, наутро после ночного ареста, Локкарт был введен в его кабинет.
 В 1925 году, в Сорренто, тихим вечером, когда в комнате горел камин из 
оливковых ветвей, а в окне был виден Неаполитанский залив и Везувий, и над 
Везувием – розовое облако и дымок, сидя в мягких креслах и куря папиросы, 
Горький, Мура и Ходасевич вполголоса говорили об уже далеко отошедшем 
(семилетнем!) прошлом:
 – Вы знали Кроми? Какой он был?
 И Мура, стряхивая пепел в нефритовую пепельницу (которая позже пропала, 
вероятно, ее украл повар), говорила со своим английским акцентом в русском 
языке:
 – Он был… милый. И потом молчание.
 – Вы знали Петерса? Какой он был?
 – Он был… добрый.
 Я сидела тут же, молчала и слушала, и смотрела на розовое облачко и дымок.
 – Вы знали Рейли? Какой он был?
 Она теперь заползла в глубокое кресло и улыбается глазами, играя в 
загадочность, и Горький явно любуется ею.
 – Он был… храбрый.
 Но это было в 1925 году, в Сорренто, а в Москве в 1918 году, в воскресенье 1 
сентября, утром, когда Локкарт был введен в кабинет Петерса на Лубянке, он 
увидел перед собой лицо строгости и неподвижности исключительной, острые глаза, 
плотно сомкнутый рот и длинные («как у поэта») каштановые волосы. Советский 
историк бледно, вяло и неточно описывает арест Локкарта:
 «Дома у Локкарта была в это время любовница. Он и Хикс заперлись в кабинете. 
Они шептались до самой полуночи. В час ночи Локкарт на цыпочках, стараясь не 
смотреть на дверь, за которой поджидала очередная подруга сердца, перешел в 
свою спальню и свалился в кровать.
 Пока Локкарт одевался, чекисты подняли Хикса и любовницу хозяина квартиры, 
Муру. Она приехала из Петрограда и уже несколько дней жила здесь.
 В столовой стояли вазы, доверху наполненные фруктами. Посреди стола стоял 
огромный бисквитный торт. Все было подготовлено в честь Муры, но… оставалось 
нетронутым. К шести часам утра обыск был закончен. Локкарта, Хикса и Муру 
увезли на Лубянку».
 А вот как описывает ту же ночь советский мемуарист, комендант Кремля Мальков:
 «Было около двух часов ночи. Без труда отыскав нужный подъезд, мы, освещая 
себе дорогу зажигалками – на лестнице стояла кромешная тьма, света, конечно, не 
было, – поднялись на пятый этаж (Хлебный пер., д. 19). Поставив на всякий 
случай своих помощников несколько в стороне так, чтобы, когда дверь откроется, 
их из квартиры не было бы видно, я энергично постучал в дверь (звонки в 
большинстве московских квартир не работали). Прошло минуты две-три, пока, после 
первого стука, за дверью не послышались чьи-то шаркающие шаги. Загремел ключ, 
брякнула цепочка, и дверь слегка приоткрылась. В прихожей горел свет, и в 
образовавшуюся щель я увидел фигуру знакомой мне по путешествию из Петрограда в 
Москву секретарши Локкарта.
 Попробовал потянуть дверь на себя, не тут-то было. Секретарша 
предусмотрительно не сняла цепочки, и дверь не поддавалась. Тогда я встал таким 
образом, чтобы свет из прихожей падал на меня, и, дав секретарше возможность 
рассмотреть меня со всех сторон, как мог любезнее поздоровался с ней и сказал, 
что мне необходимо видеть господина Локкарта. Секретарша не повела и бровью. 
Сделав вид, что не узнает меня, она ломаным русским языком начала расспрашивать,
 кто я такой и что мне нужно».