|
жили втроем с Хиксом, сняв квартиру в Хлебном переулке, около Арбата, дом № 19.
После Дома Советов и особняка, где он жил короткое время, это было более
скромно, но уютно, и, в общем, места было достаточно. Его приемная как-то
понемногу превратилась в общую гостиную. У него был большой кабинет, книги,
письменный стол, кресла и камин. Хикс и Мура были в дружеских отношениях. И
кухарка была отличная: из запасов американского Красного креста она готовила им
вкусные обеды. Жизнь была семейная, не богемная, и Локкарту это нравилось. Мура
стала спокойной и веселой. Своих знакомых у нее становилось все меньше, все
друзья были общие. Во всю ее жизнь, и до Локкарта, и после него, даже самые
близкие люди часто не знали, где она живет, с кем, собственно, живет, куда
ездит, зачем, в каких гостиницах останавливается, когда приезжает в чужой город,
у кого гостит в Лондоне, когда туда приезжает, и какой адрес у нее в Эстонии.
Этим летом, после восьмимесячной разлуки с детьми, она сказала Локкарту, что
ей необходимо съездить в Ревель. Она не имела известий от детей с тех пор, как
рассталась с ними, иначе и быть не могло, принимая во внимание обстоятельства в
Эстонии: и железнодорожное и почтовое сообщения со страной были прерваны. И 14
июля она срочно выехала в Петроград.
Он дал ей уехать, вне себя от беспокойства после событий первой половины июля:
4 июля открылся V Съезд Советов, 6 июля германский посол в Москве был убит
левым эсером, 5—8 числа произошло восстание левых эсеров, подавленное ВЧК. В
эти же дни (6—21-го июля) было Ярославское восстание. Уже во время ее
отсутствия Локкарт получил шифрованную телеграмму о том, что 24-го союзные
посольства снялись из Вологды и двигаются в Архангельск, где в первых числах
августа ожидается массовый десант.
Савинков, генералы, контрреволюционный «Центр», связные, приезжающие от чехов,
и московские (последние, еще сидевшие в Москве) либералы, жившие под чужими
фамилиями, – все рвали его на части. Несмотря ни на что, он сохранял
спокойствие и до сих пор еще имел контакт с Лондоном, позже ставший косвенным
через шведское правительство. Он слал и слал Бальфуру свои депеши о
необходимости увеличить число высаживающихся войск (1200? и 12 000?), о том,
что занятие и Прибалтики, и Финляндии немцами теперь идет к концу. И Бальфур
отвечал ему, что японцы идут на Иркутск, займут его и двинутся к Уралу, дело
стоит только за согласием президента Вильсона на эту операцию.
Он знал о положении в Прибалтике и проклинал себя, что дал Муре уехать, он
сознавал, что это был сумасшедший шаг в безумное время, что теперь самое
главное для него была не политика, не Бальфур, не карьера, не то, что в Лондоне
наконец поняли, что он круто изменил свое мнение об интервенции, а Мура, ее
жизнь, их близость.
Он позже писал, что десять дней был вне себя от беспокойства за нее, а
последние четыре дня и четыре ночи не мог ни спать, ни есть. На грани полного
отчаяния, от которого он впадал в полуобморочное состояние с конвульсиями и
потерей речи, он наконец услышал ее голос в телефоне: она звонила ему, она
опять была в Петрограде. На следующий день он встретил ее в Москве.
Но Локкарт, видимо, не отдавал себе отчета в том, что в Эстонию в июле 1918
года проехать по железной дороге абсолютно невозможно, никаких поездов не было,
так что речи о проверке в поезде документов туда и обратно (о которой он так
беспокоился) и быть не могло. Советские историки в книгах и энциклопедиях, в
ученых, как и в популярных работах сообщают, что занятие Эстонии в 1940 году
советскими войсками было «восстановлением демократии в Эстонии», где
«восстановление» напоминает читателю о том, что Эстония между ноябрем 1917 года
и ноябрем 1918 года (перемирие между союзниками и Германией и, позже,
Версальский мир, сделавший Эстонию самостоятельным государством) уже один раз
была советской. Но это не так. Как очень часто, советские историки не дают
фактов, а дают свое собственное, выгодное для советской власти вымышленное
повествование о событиях, направленное к возвеличению прошлого (эта традиция не
чужда была и царской России). Вся Прибалтика в это лето была занята немцами, но
спокойствия в стране не было. С 1916 года, после русского отступления,
германская армия стала хозяйкой прибалтийских стран до самой Риги, а после
Октябрьской революции германские войска двинулись по всему фронту в глубь
русских земель и постепенно к этому времени (лето 1918 года) дошли на востоке
до линии Нарва – Псков – Смоленск, угрожая Петрограду по линии Двинск – Псков –
Луга – Гатчина. Границы же вообще не было, а был фронт.
Латвия и Литва после Октябрьской революции были частично заняты Красной Армией,
но Эстония оставалась под немцами: здесь были «белые» русские, которые
старались установить с «белыми» эстонцами и немецким командованием контакт;
здесь были «красные» эстонцы, которые работали подпольно и были в связи с
большевиками в Москве, на которых они работали; здесь были «самостийники»,
требовавшие полной автономии для Эстонии; местами шла спорадическая
«партизанская» (тогда это слово еще не было в ходу) война.
Линия фронта была отчасти установлена между большевистской Россией и Эстонией
еще до января 1918 года, но после Нового года немцы начали то тут, то там
продвигаться к Двинску и Пскову. Еще в декабре 1917 года, когда Мура вернулась,
можно было пробраться из Эстонии в Петроград пешком или на телеге (что Мура и
сделала), с риском быть подстреленным на границе, т. е. в военной полосе, но
уже в феврале, когда 21-го числа был взят Двинск и немцы 25 февраля стали под
Псковом, заняв Режицу, этого сделать было нельзя, а уж после 3 марта, когда был
подписан Брест-Литовский мир, съездить в Эстонию на две недели было так же
невозможно, как съездить в Париж. Те, кто там жил в это время, прекрасно помнят,
что связи с русскими столицами не было никакой. В январе, когда эстонцы
объявили Эстонию самостоятельной республикой, между красноармейскими и
|
|